Рассвет горел ярко, всем горизонтом, когда Гришка осымал тушу, подтащил ее на шкуре к опушке осинника. Пусть застывает! Разворочал маленький стожок сена, прилег отдохнуть. Дрожь прошла. Стало неимоверно весело: фунтов пятьдесят чистого мяса у ног. Ладно получилось. С удовольствием втягивал он в легкие аромат крепкого самосада, перемешанного для приятного запаха с белым донником. Недалеко где-то выстрелили. Кукла настороженно заворчала. Но время шло, а выстрелов больше не было. Подогревало солнце. Клонило ко сну. Положив под голову дождевик, Гришка задремал.
Проснулся от собачьего визга. Вскочил, как ошпаренный. Перед ним Колька, словно медведь ворочался, отбиваясь от Куклы.
— Брось палку-то. Она перестанет.
Услышав голос хозяина, собака отбежала в сторону и рычала.
— Ну и злымская! — вытирая вспотевший лоб, сказал Колька. — Мою городскую Альфу отогнала и меня чуть не съела!
Колька не узнал взматеревшего Гришку и спросил:
— Чей будешь?
— Здешний я. Ефима Самарина сын. Тереху знаешь?
— О-о-о! А как же!
Они уселись на сено. Колька разложил на дождевике ломтики белого хлеба, колбасу. Отстегнул фляжку.
— Ну, после удачной охоты не грех и выпить? Ты-то пьешь?
— Случалось.
— Давай, пробуй!
Гришка приложился к посудине, жадно закусил.
— Плоховато, видать, живете? — заметил Колька.
— Совсем плохо. От нужды, брат, никак отбиться не можем, — подуськивал Гришка, давай, мол, чего еще брякать будешь.
— А как же вы от нее отобьетесь? Вам не отбиться. — Колька еще раз протянул Гришке флягу.
— Большевики должны освободить нас. Слух идет, — сказал Гришка.
— Большевики? Не-е-е-ет, парень! Большевики, они за рабочий класс. Им крестьянин не нужен.
Хмель разбирал Гришку. Закружилась голова, глаза стали красными, как у чебака. А Колька продолжал:
— Не верь, браток, что большевики когда-нибудь встанут на сторону крестьян. Никогда. Все это большевистская брехня!
— Да и я не верю… А другие есть, которые за мужиков?
— Конечно, есть. Партия эсеров. Это партия мужицкая, наша с тобой. Это, брат, ба-а-а-льшое дело!
— Тогда я за эту партию, за серых!
— Вот и правильно. Я вижу, ты башковитый. Ты пей!
Гришка еще раз приложился к горлышку, прослезился и стал божиться, что давно уже любит партию «серых», с малых лет.
Перед весной по вызову смотрителя народных училищ Саня была в уездном городе.
— Учтите, мы и раньше могли бы убрать вас с вашего благородного поприща, — говорил смотритель. — Но мы были терпеливы… А сейчас мы просим вас, понимаете, просим…
Смотритель недоговаривал чего-то, и вовсе не за тем, чтобы прочитать внушение, вызвал ее к себе. Скорей бы вырваться из этого кабинета! Скорей бы в Родники.
К вечеру она была на вокзале.
Сутолока. Котомки. Сундуки. Котелки. Много-много калек. Свалявшиеся бороды, хмурые лица мужиков, измученные глаза женщин. Волком смотрит народ. На станции стоял воинский эшелон. Солдаты ходили по перрону, зубоскалили. Один, румяный, высосал быстренько бутылку самогону, швырнул ее — разбил вокзальное окно. К нему привязался полицейский. Солдат смотрел на рьяного блюстителя порядка добрыми овечьими глазами и говорил:
— Не лезь к служивому. Я, может, самого псаря-батюшку защищать еду. Понял? — и нагло хохотал.
Ухнув, пролетел воинский с пушками. Напролет. Подрагивали сигнальные огни. Ждали пассажирский.
— Во-о-о-о-н! — кричали ребятишки. — Из-за поворота показался!
Состав быстро вошел в створ станции. Точно по времени. Взвизгнули тормоза. Засуетились люди. Ожили котелки, мешки, деревянные чемоданы и грязные котомки. Из ближнего вагона выпрыгнул железнодорожник.
— Тише, гражданы! — гаркнул что есть мочи. — Ти-и-ша!
Медленно воцарилась тишина.
— Слушайте все! Царь Николашка Второй от престолу отрекся! Ре-во-лю-ци-я-я-я-я!
— О-о-о-о!
— Ура-а-а-а!
И полетели вверх шапки. Завыл истошно паровозишко. У Сани дрожали губы. Она растерялась. Свершилось? Так скоро? Немедленно домой, в Родники!