— Деточки мои милые, родные! — говорила она. — Пусть счастье всю жизнь сопутствует вам!
Умела себя вести жена генерала Тарасова, добрая, преданная своему неспокойному семейству.
Весел был и Рудик. Он ослепительно улыбался. Элегантные усики, буйный белый чуб, добротного шитья мундир. Крепкий, широкий в плечах, он весь светился:
— Вера! Степа! Давайте за ваше счастье! Жить вам да богатеть, да спереди горбатеть, как поговаривал наш славный Тихон Петрович!
— Где они сейчас, наши дорогие Макарушка и Тихон Петрович? — Оксана Павловна прослезилась.
Завертелись разговоры вокруг самых дорогих людей.
Никто не знал, конечно, да и знать не мог, что в эту ночь, по указанию Ставки, воздушно-десантная дивизия генерала Тарасова, временно переформированная в гвардейскую стрелковую дивизию, была направлена на защиту Сталинграда, что с этой ночи, по существу, и начался героический путь десантников по дорогам войны: от Сталинграда на Волчанск, затем на Харьков, Днепропетровск, Яссы, Будапешт… Свыше девятисот дней и ночей на протяжении двух тысяч верст шла дивизия с боями, истекая кровью, замерзая в снегах, форсируя реки, отбивая танковые атаки, приближаясь к логову врага.
Ловил волк, но нашлись силы, поймали и его.
Рудольф Богданов скрытно от матери и Степана трижды подавал рапорт с просьбой о направлении в действующую армию. Но комендант тылового гарнизона и окружное начальство отвечали отказом. И он решил употребить в дело имя отца. Приехав в УралВО, он добился приема у командующего, и командующий, к великой радости Рудольфа, быстро согласился с его доводами.
— Да, — сказал он. — Мы поддержим этот замечательный почин офицера, стремящегося на фронт, к отцу-генералу, защищающему в эти трудные дни Сталинград. Об этом надо написать в «Красном бойце», — приказал он сидевшему рядом майору.
— Будет сделано.
— А вы, Богданов, завтра же получайте приказ. Счастливо!
Вернувшись к матери, Рудольф увидел полные ужаса ее глаза и одрябшее, состарившееся лицо.
— Что с тобой, мама?
— Не надо, Рудольф… Я прочитала «Красный боец». Очерк о тебе «В ногу с отцом»… Бог тебе судья!
— Но ведь это же долг?!
— Ясно. Но не каждая мать даже ради великого долга пошлет сына на… Я, прости, не отношусь к таким матерям!
Она не проронила больше ни слова. Лицо стало бесстрастным. Она перекладывала вещи в рюкзаке, пальцы ее дрожали.
Поздним вечером Рудольф приехал к Степану и Верочке на комендантской «эмке» и попросил:
— Оденьтесь. Поедем. Очень важный разговор.
— Куда ты? Ночь уже.
— Ничего. Одевайтесь.
Они долго колесили по темным улочкам города, вырывая фарами закуржевевшие тополя, белые особняки, деревянные домики, светящиеся желтыми огнями, редкие силуэты прохожих. Машина затормозила у въезда на центральную площадь, где, подсвеченный тусклыми прожекторами, белел в снежных вихрях памятник Ильичу. Часовые перекрыли дорогу: на площади шли строевые занятия в связи с подготовкой к двадцать пятой годовщине Великого Октября. Отсюда же уходили к эшелонам маршевые роты. Рудольф вышел из машины, попросил у часового разрешения проехать к памятнику.
— Не положено, товарищ старший лейтенант.
— Ну, пусти, — мучительно улыбнулся Рудольф. — Завтра уезжаю на фронт. А это мои друзья. Надо.
— Понимаю, товарищ старший лейтенант. Но приказ.
— Хорошо. Машина постоит здесь, а мы подойдем лишь к памятнику… Ну разве тебе не понятно?
Патрульный отвернулся. Потом тихо сказал:
— Сегодня сотни вас валом сюда валят… А приказа пропускать нет.
— Ну так мы пройдем?
— Идите.
Они остановились у подножия памятника. Снег пошел густо, и ветер совсем затих. Рудольф молча сиял шапку, потом сказал:
— Я не мог уехать, не побывав у него. Отсюда все наши уходят в действующие части… Я не мог… Есть много правды на земле… Она живет и в моем коменданте, не отпускавшем меня на фронт, и в сердце моей мамы, не признающей женщин, которые посылают своих сыновей на гибель ради долга. Но у него правда святая. Одна на всех… С ней легко.
Они вслушались в тихую буранную ночь. Батальоны, отправлявшиеся на фронт, уходили к вокзалу. Плыла, как клятва, песня:
Взволнованные уезжали обратно. Бились в лобовое стекло снежинки, таяли и текли вниз, как слезы, глухо выл двигатель. Рудольф объяснял: