— Ясно! — глухо ответили десантники.
— Предупреждаю, задание рискованное, кто желает добровольно — два шага вперед, арш!
Строй колыхнулся, дважды стукнул сапогами по высохшей, закаменевшей земле: добровольцами захотели быть все.
— Отставить! — рассердился Степан, не ожидавший такого оборота. — Демонстрировать ложную переправу будут гвардии старшина Кравцов, старшие сержанты Елютин, Немчинов, младший сержант Зашивин, сержанты Волков, Малышев, Тихонов, Юносов, Павлов…
Степан назвал всех шестнадцать, и строй зашумел:
— А я?
— А меня?
— Чем я хуже?
— Разговорчики! — Степан удивленно смотрел на своих взбунтовавшихся орлов. — Разойдись! Все на отдых!
Какой отдых? Провели эту ночь почти без сна. Костя Гаврилов тайком посасывал папироску, вздыхал, Четыре Перегона чистил автомат и незлобиво ворчал на дублера Мишу Ибрагимова.
— Весь запас горячей еды надо было разлить по термосам… и унести солдатам в траншеи, а не около кухни болтаться!
— Я так и думаю.
— Думаю. Индюк думал, да сдох. За целый день не мог дело сделать. И людей не накормил как следует!
— Товарищ гвардии старшина, ну спроси, кто голодный? Силком толкал — не жрут!
— Это потому, что вы с поваром кашу варили, и ей один черт только рад.
— Ты зря, Никола, про кашу такое говоришь, — причесывая перед маленьким зеркальцем пшеничную шевелюру, заступался за Мишу Костя. — Каша отменная. Я и то чуть не полную каску съел.
Молчали. Глядели на белый туман, разостлавшийся по реке, по траншеям и по лесу.
— Эх, дела, дела! — хрипло вздыхал Четыре Перегона.
— Ты о чем?
— Да о жизни. О чем же еще? Сейчас у нас на Тоболе сенокос начинается. Травостой хороший. Дожди в самое время прошли… Я колхозник… Знаю… В такое время мы колхозом, бывало, к середине августа по полтора плана давали. И сено какое! Коровы едят и глаза защуривают. Спасибо, дескать. Встанешь утречком в такой день, выйдешь по росе на речку, а от воды и от деревни хлебом сдобным несет… Это бабы шанежки колхозным покосникам пекут… А потом зазвенят по дворам наковаленки, мужики литовки отбивать начнут… Музыка, хоть пляши. Дружно работали, что скажешь. Нынче, жинка пишет, нет во всем колхозе ни одного мужика. Старики да ребятишки… Бабы на своем горбу все везут. Вот оно как… И председателем — тоже баба, агрономша бывшая… Дюжие бабы! Прямо сказать, у них там в тылу — второй фронт.
— Да, не сладко нашим, — соглашался Костя, — но ничего, Никола, мы потерпим, подождем… Мы свое сальдо-бульдо подсчитаем! Они с нами за все расплатятся!
Туман — хороший друг. Под его покровом подтянули к самому берегу плоты, на них установили чучела. Враг не мог заметить движения советских войск, занявших прибрежные траншеи. Когда едва-едва проглянуло солнце, из траншей стала видна широкая гладь реки.
Все шестнадцать избранных, разбившись на пары, бесшумно вошли в реку и вплавь, толкая перед собой плоты и лодки, направились к вражескому берегу. И тотчас сверкнули на побережье огненные жала. Заработали пулеметы, и маленькие фонтанчики вспенили поверхность воды рядом с плотами.
На середине реки флотилию накрыли батареи. Забушевала пенными фейерверками стремнина, и лодки и плоты начали перевертываться. С головой накрыла волна Четыре Перегона. Через несколько секунд он показался уже невдалеке от чужого берега. Кто-то спешил к нему. Уцепившись за обломки плота они начали двигаться вдвоем. Новый взрыв скрыл их от глаз Степана. «Пропали! Не дотянуть!» — подумал он.
Прошло еще несколько минут, и воздух раскололся от ударов тысячи орудий и минометов. Послышался нарастающий гул. Над головами проплыли тяжело груженые советские бомбардировщики. За ними располосовала небо волна штурмовой авиации. Весь северный берег окутало черным дымом. Взметнулись в воздух вместе с глыбами земли осколки долговременных вражеских укреплений. Заиграли «катюши».
Более двух часов все гудело, дрожало и рушилось. Когда орудия смолкли, властно раздалась команда:
— Переправа! Вперед! И пошли…
Вот он, правый берег, измятый, испаханный бомбежкой.
— В проходы! Обследовать укрепления!
— Есть!
Степан и Игорь вели своих ребят по глубокой зигзагообразной траншее… Захватили вражеский блиндаж… С хрястом разлетелась утлая дверь… Темно… Пахнет сигаретами и спиртом… Вспыхивают фонарики… Стены обклеены русскими деньгами — красными тридцатками… На середине стола невыпитые бутылки с ромом. Этикетки на бутылках русские, с ятями. Царские. Долго же хранили запасы его императорского величества! В углу, неловко запрокинув голову, лежит немецкий офицер. Застрелился? Или застрелили?