– А почему, сказать не можете?
– Потому, что основные силы авиации отсюда забирают. Опасное положение в Африке.
– Ну и что? Пусть берут откуда-нибудь из другого места! А здесь нам каждый самолет важен.
– Оно, конечно, так, но, обратите внимание, мы не слишком-то богаты авиацией. Всю авиацию, вплоть до старых ящиков, бросают сейчас на Африканский фронт. Видите сами, мы забрали из России почти все авиатранспортные соединения, не считаясь с напряженным положением. Иного выхода не было.
– А зачем, позвольте спросить?
– Для переброски новых дивизий в Африку. Бьемся сейчас за Тунис, чтобы не дать американцам и англичанам выйти на запад{20} через Алжир, Для этого нужны все самолеты, до последнего.
– А как же с бомбардировщиками и разведчиками, которые нужны нам?
– Забирают подчистую! Здесь оставят только самое необходимое. Все равно вам сейчас от них пользы не будет: бензина не хватает. Разве не заметили, что вот уж целую неделю в небе ни одного разведчика?
– Заметили, но в чем дело?
– Все бензотранспортеры отсюда взяты. К тому же железнодорожная линия начиная от Львова забита составами. Вот уже две недели стоят 1100 грузовых вагонов.
– Но не можем же мы сидеть без воздушной разведки!
– Ничего другого вам пока не остается. Но надеемся вскоре подбросить вам горючего. Ведь вся эта история нам тоже не по вкусу. Вы уж мне поверьте. Командиры корпусов все время говорят о продолжающемся усилении русских, а мы в данный момент не в состоянии средствами воздушной разведки установить этот факт. Несколько имеющихся разведчиков не могут обеспечить необходимых данных. Сейчас ни один человек не знает точно, что происходит там, у противника.
Да, сегодня день сплошного невезения! Все, что пришлось увидеть и услышать сегодня, словно нарочно, предназначено окончательно сбить настроение. Сначала неудачное наступление, а теперь остаться без авиации. А на чем, собственно, основываются утверждения прессы, что русские уже больше не способны на крупные операции? Что это, блеф, успокоительная пилюля? Еще несколько дней – и выпадет снег, а командование все блуждает в потемках. Должна же прошлая зима хоть чему-нибудь научить его! Тогда наши войска стояли у самой Москвы, ее падения ждали со дня на день. Ситуация для противника была более чем критическая. А потом резкий поворот, совершенно неожиданный и для генерала, и для рядового солдата. Почему? Потому, что недооценили противника, считали, что у него уже больше нет сил для крупной операции!
А как обстояло тогда дело в действительности? Роммингер рассказал мне об этом. Днем и ночью мчались с востока на запад русские воинские эшелоны, все остальное железнодорожное движение было прекращено, и путь открыт только для них. Говорили, будто на каждом паровозе сидел красноармеец и смотрел в бинокль, чтобы не потерять из виду хвост впереди идущего состава. Наши люди смеялись над этим, пока смех не застрял у них в глотке.
Каждый день мы замечаем здесь, у стен Сталинграда, что сопротивление русских возрастает, что с того берега Волги начинают говорить все новые и новые орудия, что ночью противник минирует новые участки, что становится все больше снайперов. Разве не должно это волновать командование, разве могут не знать об этом «наверху»? Оперативная воздушная разведка – это сейчас альфа и омега, основа всех тактических действий. И как раз в такой момент – ни самолетов, ни горючего! Да по сравнению с нашим командованием даже самый отчаянный игрок в Монте-Карло, идущий ва-банк, – осторожнейший человек, который ставит на верную карту!
Под вечер меня вызывают к командиру дивизии. Он очень серьезен и внимательно слушает мои слова. Кивает, соглашаясь, признает, понимает. Вот он наклонился к лежащей перед ним карте обстановки с синими и красными линиями и тактическими знаками. Обычно он старается производить впечатление моложавого, подтянутого генерала, но сегодня выглядит постаревшим лет на десять. Суровые факты, кажется, подавили его. Голос у него усталый, глухой, губы пересохшие, говорит как-то неуверенно, то и дело хватается за стакан с водой. Причем непонятно, почему он такой: то ли потому, что русские ему сегодня наложили, или еще потому, что вдобавок распекло недовольное начальство. Но сегодня он кто угодно, только не генерал, во всяком случае не такой, каким я представляю себе генерала. Он просто человек в генеральском мундире, который сам по себе обязывает его к особым действиям и невозмутимому спокойствию. Он просто колесико машины, просто передатчик приказов, а вовсе не командир, который умеет преодолевать трудности и может указать путь. И уж конечно, он не светлый ум. Многое хотел бы я сегодня узнать от него. В ответ – пожимание плечами, нерешительность, беспочвенные обещания. Единственное, что я извлекаю из этого разговора:
– Командир корпуса одобрил ваше предложение насчет цеха № 4. В ближайшее время подготовка к операции усилится. Нет только войск.
Я рад, что уже вышел от генерала. В лицо мне ударяет свежий ветер. Вдруг рядом со мной останавливается маленький «фольксваген». Из машины в шинели водителя, в старой фуражке выходит генерал с резкими чертами лица. Это Штреккер, командир 11-го армейского корпуса. Два с половиной года он был моим командиром дивизии. Его считают типичным пруссаком, но он им не является: нет у него шор и маловато официально-безличной холодности.
Тот факт, что мы начали дифференцировать своих начальников, уже сам по себе значит много. Жаль, что не делали этого раньше. Это стало мне ясно несколько дней назад. Находясь в блиндаже на командном пункте 305-й пехотной дивизии, я стал свидетелем небольшого разговора, который заставил бы побледнеть моих преподавателей в военном училище. Речь зашла о пруссачестве.
Завел беседу один капитан из запаса, по своей гражданской профессии, верно, историк. Это было видно по его обширным и весьма детальным знаниям истории. Говорили о возникновении Пруссии, о ее исторических истоках, о рыцарях-разбойниках и марке Бранденбург с ее «жалкой песчаной почвой», о борьбе Тевтонского ордена. В результате возникло государство, которое всегда было нищим и голодным. Зато народу еще со времен первых прусских королей вбивали в голову, что он нечто особенное, а непритязательность в жизни – главная добродетель. И тут этот седовласый человек с погонами капитана указал на последствия такого развития – высокомерие и ненасытная алчность властителей Пруссии. Он процитировал Фонтане{21}, который еще в конце прошлого века назвал пруссаков народом морских разбойников, которые предпринимают свои пиратские набеги на суше. Возник такой горячий спор, какого мне еще не приходилось видеть в офицерском кругу. Слава богу, поблизости не оказалось ни одного «двухсотпроцентного», а то бы разговор мог плохо кончиться для его участников. Ведь под конец все четверо офицеров сошлись на том, что такого рода пруссачество играет роль крестного отца и у нас. Штреккер узнал меня:
– Рад видеть вас снова. Как поживаете?
– Покорнейше благодарю, господин генерал, на здоровье не жалуюсь. Остальное хуже. Нам здесь приходится очень тяжело.
– Представляю. Мне тоже не лучше. Русские перед нашим фронтом все время усиливаются в большой излучине Дона. А подкреплений не получаем. Виноваты авианаблюдатели. Они не дают мне никаких данных о русских. Эти типы категорически утверждают, что движение транспорта за линиями противника незначительно. А при наземном наблюдении даже и невооруженным глазом можно увидеть скопление войск противника. И у вас тоже так?
– Нет, господин генерал. Неразбериха в городе не позволяет нам установить изменение в соотношении сил. Приходится пользоваться только показаниями пленных. А они не сообщили нам до сих пор ничего нового.
– Хотелось бы ошибаться, но чувствую: предстоят тяжелые дни. Будем, однако, готовы к тому, что в большой излучине Дона перед нами находится немало новых русских дивизий. Летчики это оспаривают. Но им просто охота без помех отправиться на Юг. А им это обещали, если у нас на фронте все будет спокойно. Как ваш батальон, ваши офицеры?