Кто-то пустил в ход словечко «кокарда», трехслойная. Это надо понимать так: внутри – мы, вокруг нас кольцом – русские, а вокруг них – германские дивизии, которые уже идут к нам на выручку. Слушают охотно, потому что верят. Большое это дело – вера, а особенно для нас, запертых в котле. Рука тверже сжимает винтовку, глаз точнее берет прицел, и легче поголодать еще каких-то несколько дней. Так на некоторое время укрепляется воля к сопротивлению и сила обороны.
Дым и чад стоят над большим волжским городом. «Крепость Сталинград» – так именуется он теперь в приказах, в сводках верховного командования вермахта и немецких газетах. Звучит неплохо, вот только нет ничего, что оправдывало бы это название для нас. Вместо дотов и дзотов – у нас снежные ямы, вместо противотанковых рвов – замерзшие речки, вместо складов боеприпасов – горсть патронов, вместо гор продовольствия – тощие лошади. Но «крепость Сталинград» звучит куда эффектнее, чем просто «Сталинград». Почему бы «чуточку» и не преувеличить, если это поднимет боевой дух? Пользуются доверчивостью солдата-фронтовика. Надо преподнести ему дело в таком виде, чтобы он и дальше бился до последнего патрона.
Некоторые штабы поддерживают хорошее настроение другими способами. Например, в одной дивизии ведут табель-календарь окружения, зачеркивая в нем красным карандашом каждый прошедший день. А рядом для сравнения дневник боев за Холм, где была окружена русскими группа Шерера. Офицеры гордятся каждым зачеркнутым днем, который приближает их к побитию рекорда холмской группы. А что, пожалуй, и впрямь удастся побить его! Это возбуждает спортивный азарт. Так что у каждого свои заботы. В то время как основная масса, напрягая зрение, вглядывается на запад, чтобы первыми доложить о долгожданном появлении первых немецких танков, такая группка офицеров охотно просидела бы в котле еще несколько недель. Из стремления к сенсации, из желания воспользоваться случаем, чтобы вскарабкаться повыше по ступенькам успеха и, возможно, чинов.
И уж во всяком случае чтобы впоследствии хвастаться своим геройством, купленным ценою крови и голодной смерти целых полков, и выпячивать грудь, украшенную новыми орденами и медалями. Поговаривают, что будет учреждена специальная «сталинградская» медаль и особая нарукавная нашивка. Да, тогда настанут дни триумфа: люди на улице будут оборачиваться вслед и, почтительно снимая шляпу, говорить: «Смотрите, он один из героев Сталинграда!»
Но у солдатской массы нет больше никакого особенного честолюбия. Что ей все эти новые кусочки металла или пестрые ленты на мундире! Ордена потеряли для этих солдат свою ценность, ничего для них не значат. Ведь критерии в различных родах войск вермахта и даже в отдельных армиях различны. За самым незначительным крестом иногда больше мужества, чем за самой выдающейся наградой за храбрость.
Особенно критически относится простой солдат к орденам, которые носят на ленте на шее. Ими награждают высших офицеров. Командование получает ордена за успехи подчиненных ему частей и соединений. Полки и батальоны снова и снова бросают в бессмысленный бой, потому что германскому генералу во что бы то ни стало захотелось «Рыцарского креста», румынскому командиру дивизии – ордена «Михая Храброго», а хорватскому полковнику – «Звонимира». Поэтому солдат взирает на эти ордена с двойственным чувством. Он знает, что ему они стоили слишком больших жертв. Наш врач – это было во время боев за цех № 4 – внес разумное предложение: раздать всем генералам ордена в начале войны, а при каждой допущенной глупости, при каждом поражении и больших потерях забирать по одному. Меньше было бы идиотских приказов.
А их теперь у нас предостаточно. Боевые части дивизии ежедневно 'несут потери в «малой войне» за цеха, подвалы и лестничные клетки. Пополнения они не получают. Единственное, чем можно помочь им, это усилить проволочные и минные заграждения. Для этого нужны мы, саперы. Происходит чудо: после передачи участка пехоте нас выводят с территории завода и сосредоточивают в районе «Цветочного горшка». Возвращается и Фидлер. Его задача выполнена. Канониры и обозники, которых он обучал стрельбе из винтовки и боевым действиям пехоты, распределены по ротам. Первые из них уже поубиты. Пауль рад, что опять вместе с нами. Нас ему недоставало так же, как нам его.
Теперь снова наступает пора минирования, установки проволочных заграждений, посылки на передовую огнеметных и взрывных команд, ежедневно приходится совершать большие марши туда и обратно. Но все-таки люди довольны, что хоть часочек могут отдохнуть в блиндажах. Численный состав все время уменьшается. Обещают пополнение. Откуда оно может взяться, мне неясно. Приходится ждать. Что касается нашего снаряжения и имущества, то его едва хватает даже для самых необходимых работ. По приказу штаба армии мне пришлось основательно опустошить наши запасы, чтобы помочь саперам на западном фронте котла, которые при отступлении в излучине Дона потеряли весь свой шанцевый инструмент. Эту передачу лопат из батальона в батальон называют теперь «шефством».
И именно в тот момент, когда с каждым днем сокращается число активных штыков и все меньше становится солдат в окопах на переднем крае, когда нет ни боеприпасов, ни горючего, ни снаряжения и все направлено на ограничение и передачу вооружения и имущества другим, нам вдруг присылают новые огнеметы. Черт их знает, откуда они только взялись! Наверное, завалялись на складе у какого-нибудь тылового начбоеснаба. Нам они теперь совершенно не нужны, тем более что светлые умы из рейха забыли прислать нам необходимые аппараты для наполнения их горючей смесью. Звоню в другие батальоны, говорю с командирами. Повсюду одно и то же. Наконец на мой запрос начальник инженерных войск армии отвечает, что во всем котле нет ни одного такого аппарата. Я должен где-нибудь сам раздобыть его. Раньше такая история меня здорова возмутила бы, но теперь я равнодушен. Ведь это только один факт из многих, лишнее доказательство, что у нас все идет хорошо только до тех пор, пока мы двигаемся вперед. Но горе, если ситуация меняется…
15.00, Обер-фельдфебель Берндт только что ушел от меня с подписанными приказами. Все боевые распоряжения на сегодняшний вечер отданы.
В 16.00 команда во главе с обер-фельдфебелем Данненбауером выходит на работы по оборудованию и укреплению позиций перед цехом № 8а.
В 16.30 выходит группа обер-фельдфебеля Лизера. Она будет минировать полосу перед цехом № 7.
В 20.00 полк Айхлера пришлет за готовыми проволочными спиралями.
– Вызвать ко мне штабс-фельдфебеля Люка!
Люк руководит нашей «фабрикой» по изготовлению заграждений из колючей проволоки, мы оборудовали ее в Белых домах. Проволочных спиралей больше нет, а доставлять их по воздуху вряд ли могут: ведь есть вещи куда более важные. Поэтому наши чахлые лошади целыми днями возят сани туда и сюда. Трое солдат нагружают их остатками заграждений из проволочной сетки, телефонными проводами и всякими проволочными концами, валяющимися по дорогам. Теперь любая проволочка пригодится. Все не вполне боеспособные солдаты – легкораненые, больные и пожилые – заняты на «фабрике» изготовлением рогаток и спиралей, которые ночью доставляются на передний край и усиливают систему обороны. Их вытаскивают из окопов так, чтобы противник ничего не заметил. Соединенные друг с другом и с замаскированными взрывными зарядами, они представляют собой довольно значительное препятствие. Перед нашими позициями уже положено пятьсот метров спирали.
Это дело себя оправдало. Во время витья проволоки люди не находятся под прицельным огнем противника, им не приходится все время пригибаться, не надо боязливо прислушиваться к каждому шороху. Люк делает колючую проволоку просто из ничего, из бросового материала он создает защитный вал для пехоты. У него тоже уменьшились ежедневные потери. Но зато бывают и такие часы, когда потери превышают нормальные масштабы. Теперь противник перед атакой вводит в действие парочкой батарей больше, чем раньше.