Старики были дома. Павел Прокопьевич сидел у окна за крепким скобленым столом и читал «роман-газету». Увидев гостей, неторопливо поднялся и тяжелой рукой провел по заиндевелым волосам. Был он рослый, с широкой костью и мясистой грудью, густо заросшей серебристой шерстью до самого горла. Из-под мохнатых бровей сурово лучились нежные синие глаза.
— Не прогонишь, отец? — улыбнулся Арсентий Павлович.
— В кои-то веки!
Павел Прокопьевич аккуратно всех расцеловал и крикнул: «Мать, выйди-ка на минутку!»
Ситцевая занавеска на дверях трепетно колыхнулась, и вышла высокая худая женщина в наброшенном на плечи белом платке.
— Вот и славно, что приехали. А то у меня душа изболелась. Дурной сон видела про вас. Не приведи господь.
— Ты не болеешь ли, мать? — спросил Арсентий Павлович.
— Прохудилась я вся, сынок. Как крыша соломенная. Давление у меня и сердце.
— Я думала, только городские… болеют, — с каким-то облегчением улыбнулась Ольга Игоревна.
Родион нечаянно взглянул на мать и насторожился: ее беспокоил какой-то предмет в комнате. Внезапно вздулась тюль на окнах, и пропахший вялой ботвой ветерок сорвал со стола газету.
— Каждое сердце, милая, от разных причин болит, — сказала Мария Иннокентьевна и тоже слегка улыбнулась, поднимая с пола газету.
Родиону показалось, что вслед за матерью смутился и отец. Павел Прокопьевич неодобрительно покосился на жену и пошел в погреб за разносолами. Почему-то у всех сразу испортилось настроение. И тогда Мария Иннокентьевна, не терпевшая неловкостей, строго посмотрела на невестку.
— Ты, Ольга, не переживай. Читали мы с Павлом, как тебя в газете критикуют. За дело или попусту — не нам судить. Ежели сама знаешь, что за дело, — правды не бойся. Главное — ты сына вон какого вырастила. Кусок хлеба имеете. Талантами вас бог не обидел. А ежели и есть в мире какое-то горе-злосчастие, то оно, милая, не в словах и не в речах. Уж меня такой похлебкой жизнь поила, что я бы с этой газетой в одно место сходила.
Родион засмеялся, и Ольга Игоревна вздрогнула.
Павел Прокопьевич, внося банки с солеными огурцами и помидорами, заговорил еще с порога:
— Завтра на свадьбе у Насти погуляем. Колькина егоза порешила женой стать. Обкрутил ее один тракторист. Парень вроде подходящий, правильный. Колька сперва заартачился: мол, соплюшка еще и жить негде, но тракторист кулаком трахнул по столу и погрозился умыкнуть Настю.
— У Николая вроде и Ленка на подходе? — спросила Ольга Игоревна.
— Эта тоже долго в невестах не засидится. Из огня сделана. Вы уж, поди, год ее не видели? До чего ладная девка стала. Так что, Родион, ухо востро держи — враз влюбит.
— Нам-то неудобно вроде. Не приглашали ведь. И подарка нет, — нахмурился Арсентий Павлович.
— Брось эти городские штучки. У нас все приглашенные. Сами подарком будете. Скажи лучше — шума устрашился. С детства ты нелюдимый такой, — заворчал Павел Прокопьевич.
— Ты еще пчел держишь? — уклонился Арсентий Павлович.
— А как же. Все-таки доход. У меня ведь кроме тебя еще пять сыновей, у которых тоже по пять сыновей. Всех хочется медком побаловать. Степан написал, что в больницу слег. Грудь у него гниет. Да и Валентину несладко. На сто рублей с шестью ртами больно не заживешь. Каждый месяц ему по три червонца шлем.
Старик почему-то замолчал, словно вспомнил что-то неприятное, и взгляд его смутил Арсентия Павловича.
Утром у Ольги Игоревны был сердечный приступ. Полчаса боль не отпускала ее сердце. На свадьбу решили не идти, но Ольге Игоревне стало немного лучше, и она с виноватой улыбкой сообщила всем, что чувствует себя прекрасно и готова пить хоть самогонку. Однако в голосе ее было столько горького раздражения, что Родиона окутывала холодная тоска. Все более властную жалость он испытывал к матери, и эта жалость пугала его.
На свадьбу все-таки пошли. Арсентий Павлович купил в сельмаге цыганскую шаль для невесты и фетровую шляпу жениху. В нем появилось даже что-то развязное. Ольга Игоревна, приглядываясь к мужу, иногда громко смеялась — она, очевидно, пыталась представить своего философа вдрызг пьяным.
Николай Тараканов по-ребячьи возрадовался столь почетным гостям. Он уже был под пара́ми, всклокоченный и взбудораженный, как шампанское. Казалось, что большелобая голова его сейчас пробкой отлетит от тела. То, что Тараканов все время намеками и прибаутками старался подчеркнуть перед гостями высокое положение супругов Цветковых, вызывало у Родиона неприязнь к нему.