В вагоне кто-то потянул Родиона за рукав.
— Эй, парень, давай к нашему шалашу.
Это были ребята одного возраста с ним. Их тоже называли годичниками, как и всех, у кого было высшее образование. Друг друга они узнавали быстро. Родиону было неловко чувствовать, что они питают к нему что-то вроде нежности. Знакомая небрежность в оценках, многозначительные остроты, заменяющие точку зрения, и все то неуловимое, что присуще студентам, взволновало на миг Родиона. Парни так спешили высказаться, что бесшабашно перескакивали от египетских саркофагов к президенту Рейгану. Через минут двадцать Родион понял, что пошли бесконечные вариации одной и той же темы, и полез на верхнюю полку. Ему опротивели слова.
Ночью высадились на скучной одинокой станции и километра два топали по остервенелому холоду. Проклиная себя за то, что не взял сапоги на размер больше, Родион изо всей силы шевелил слипшимися от тесноты пальцами, которые порой совсем переставал чувствовать.
В предутренней сизоватой мути расплывчато проступали плешивые сопки с редкими островками леса. Снег лежал только в канавах, деревья попадались редко. Слева, упираясь одним боком в степь, а другим в речную излучину, чернела тонкая веревочка финских домиков; справа на несколько сот метров небрежно вытянулись многоэтажные полковые казармы танкистов, мотострелков, саперов.
Родион поискал глазами Фомина — тот плелся на левом фланге. Родиону опять стало неловко от мысли, что этот Филиппок нужен ему для взбадривания духа. И поэтому, когда узнал через два часа, что будет служить с Колькой в одной части, даже расстроился.
В артполк их повезли на машинах. Долго кантовали в спортзале, один сержантик все выспрашивал музыкантов и заносил фамилии в блокнотик, обещая райскую жизнь. Двоих он все-таки искусил: этих Родион невзлюбил еще в учебке. Когда вошли офицеры и кто-то бравурно крикнул: «Смирно!» — молодняк неуклюже сыпанул с брусьев и перекладин, забрякал ремнями, кривым забором вырос перед коренастым подполковником.
— Здравствуйте, товарищи солдаты!
Ответили кто во что горазд. Жесткие усики начальника штаба разошлись гармошечкой — от улыбки лицо его посуровело. Он был легконогий и острословый, но за веселостью его угадывался властный нрав.
— Маляры, плотники, слесари — два шага вперед!
Прошелестел смешок. Вышли трое и покраснели — не подвох ли? Долговязый парень что-то прикинул в уме и тоже вышел из строя. К ним подошел кудрявый капитан и записал фамилии.
— Художники — три шага вперед!
У Родиона непроизвольно дернулись плечи, но он сдержал себя. Движение его тут же перехватил начштаба.
— Вы рисуете, товарищ солдат? Почему боитесь признаться?
Родион, сцепив зубы, молчал. Мучительным представилось ему возвращение к краскам. К чертям! Он просто рядовой Цветков. Он никогда не восхищался картинами Гойи, не подражал Моне. Он и за тысячу лет не срисует яблоко, пускай оно будет самым круглым в мире. Не напоминайте человеку о том, что он оплакал, дайте ему помириться со своей заурядностью.
— Я плохо рисую, товарищ подполковник.
— В армии вы будете рисовать хорошо, — усмехнулся начштаба. — Это приказ. Как ваша фамилия?
— Рядовой Цветков.
— Зачислите солдата Цветкова в мой дивизион, товарищ подполковник, — внезапно попросил высокий поджарый майор с раздвоенным подбородком. — У меня художник демобилизуется. Некем заменить.
— Согласен. Но с одним условием: рисовать он будет не за счет службы. Встаньте в строй, рядовой Цветков.
Родион повернулся и, увидев, что там, где он стоял, ребята уже плотно сомкнулись, зашагал в конец строя. Майор внимательно следил за ним.
На время карантина молодые солдаты 2-го дивизиона были отданы под начальство сержанта Бархатова. По такому случаю сержант наколол на грудь полный комплект значков, которые до этого, упакованные в чистую тряпицу, таились на дне дембельского чемоданчика. В первый же день он принес в ленкомнату разведенную в баночке известь и всем приказал подписать шинели: так оно надежнее. Под своей фамилией и номером части Родион еще намалевал сверх плана свирепую гаубицу и рассмеялся, Бархатов заглянул ему через плечо и тоже обнажил щербатый рот.