— А? Тебе чего? — всполошенно спросил он.
— С кем это ты сплетничаешь во сне? — усмехнулся Родион, тоскливо натыкаясь на острые Колькины ключицы и затянутые сухой кожицей кости на груди. — Уж не с богом ли?
Колька до подбородка ввинтился в одеяло, утепленное шинелью, и пристыженно покосился на Родиона.
— С бабкой своей. Третью ночь калякаю. Вся она черная какая-то, напугала до икоты.
— Ну, спи. И передай бабке привет от рядового Цветкова, — улыбнулся Родион.
Забросив руки за голову, он долго глядел в широкое окно казармы, где, кроме щербатой луны и нескольких сиреневых звездочек, ничего не было видно. Как непредвиденно хороша жизнь! Разве думал он месяц назад, что будет лежать на казенной койке за тысячи верст от отцовского кабинета и прислушиваться к чужому дыханию, тужиться попасть в его ритм. Колька уже дрыхнет, разинув рот, и не верится, что с ним он разговаривал на прошлой минуте.
На утреннем разводе начальник штаба полка майор Бесчасный властным баритоном зачитал перед строем приказ, в котором ефрейтору Баранцеву за примерную службу объявлялся десятидневный отпуск на родину. Весь день Баранцев метался по военному городку в поисках чемоданчика, значков и нового мундира. Многие солдаты недолюбливали ефрейтора, но сейчас его счастье так запало всем в душу и сделалось общим, что забывалась неприязнь, и каждый выручал Баранцева чем мог. Даже сержант Бархатов ради такого случая извлек из таинственной глубины дембельского чемоданчика заветную тряпицу со значками и собственноручно приколол весь комплект на ефрейторскую грудь. Махарадзе выпросил у своего земляка из третьей батареи новенькую шинель и пару шерстяных погон, сам взялся нашивать ярко-желтые лычки, причем под низ он искусно подшил еще и красные, которые выглядывали узенькими краями. Когда очередь дошла до новой шапки, то почти весь второй дивизион обнажил свои стриженые головы, но в самый аккурат была только шапка Родиона. Сбитый с толку обрушившимся на него счастьем, Баранцев считал эту помощь неизбежной и естественной, потому что ведь речь шла не о чьем-то другом, а именно о его счастье. И лишь потом, когда он вышел через КПП из городка и остался один, с маленьким чемоданчиком в руке, он понял, как привык к этим ребятам. Всю дорогу, пока он шел к станции, вспоминались ему их участливые лица, грубовато-ласковые шлепки по плечу, и было неловко думать, что многих он презирал непонятно за что. Какой забавный тип этот Цветков! Вряд ли он уживется с ребятами: слишком заносчив и самолюбив. С начальником штаба полка ему тоже не найти общий язык. Майор Бесчасный не любит заумных молчунов, ему подавай таких, как ефрейтор Баранцев, дерзких и расторопных острословов. Зачем он тогда исповедовался перед Цветковым? Заело самолюбие, что кто-то может брать под сомнение его достоинства? Или просто хотелось вызвать Цветкова на взаимную откровенность? Не затем ли, что они вдруг почувствовали себя виноватыми в чем-то не только друг перед другом, но и перед остальными ребятами? Хотелось убедиться, что и Цветков таит в себе тягостную смутную вину перед кем-то и жаждет избавиться от нее? Пожалуй, так. Но пусть Цветков не думает, что Баранцев изо всех сил в друзья к нему набивается. Много чести. Впрочем, в этом парне действительно есть что-то притягивающее. Почему он так любит слушать разговоры других, но сам никогда не присоединяется к ним? А как он пристально следит за глазами рассказчика, словно хочет раскроить ему череп и найти ту пружину, которая выбрасывает слова. Лгать перед ним бесполезно. Ложь вызывает у него разлитие желчи. В этом Баранцев убедился. Один раз он как бы мимоходом обронил, что мать у него главврач областной больницы, — что тут было! Цветков вдруг побледнел и в тяжелой усмешке пригнул голову. Потом выпрямился и как трахнет кулаком по столу: «Идиот! Ну и что из этого?» И выскочил из штаба. Неужели он узнал, что мать ефрейтора Баранцева работает техничкой в школе? Цветков ему надолго испортил настроение.