Ризо принес шапку. Продолжая шарить в снегу, Семаков не сопротивлялся, но и не помогал, когда Ризо с Димой стали поднимать его. Постепенно взгляд капитана прояснился.
— Поликарпов, — спросил он негромко, — держишься?
— Держусь, — опрокинутым голосом ответил тот.
— Подержись еще немножко, сынок, я сейчас… — он обвел солдат белыми глазами. — Гвардейцы, разведчики, неужели не вызволим товарища?
— Товарищ гвардии капитан, — сказал Ризо, — я его руками поймаю. Честное слово!
— Эй, внизу! — крикнул Климов. Лезвие в его руке сверкало. — Уснули, дьяволы?
— Черт! — только сейчас увидел сержанта Дима.
Снова торопливо растянули купола. Климов сверху командовал, подражая капитану.
— Меня ударило! — сказал капитан. — Я почувствовал, как меня током ударило… — Он освободился от поддерживавших его рук, досадуя на свою неловкость, и вдруг увидел кого-то на опоре. — Кто полез! Кто разрешил!
Но не звенел металлом его голос.
Он смотрел вместе со всеми на карабкавшегося по опоре Климова. Капитана качнуло, он ухватился за Димин локоть и смущенно шепнул:
— Знаешь, Дима, как страшно…
И оттого, быть может, что Семаков в первый раз назвал его по имени, или оттого, что пришлось ему впервые помогать капитану в минуту слабости, или оттого, что так неожиданно оказались они в одинаковом положении, его внезапно впервые в жизни захлестнуло чувство вины — за непонятливость, за детское злословие, даже за то, что так у него все просто в отличие от этого немолодого уже человека, за выкрики свои дурацкие на разборе капитанской разработки, за то, что он, по правде говоря, в подметки не годится Семакову, двадцать лет без страха и упрека вкалывающему не где-нибудь, а в ВДВ!
— Климов — парень ловкий, — только и сказал Дима.
— Если бы… — ответил капитан, продолжая держаться за его локоть.
Провод лязгнул; так лязгает срывающаяся троллейбусная штанга.
— Ах, молодец, — выдохнул Ризо, — ах, какой молодец!
Диме сдавило грудь: показалось, что провод рвется.
Прыгал Климов хорошо, иногда, на спор, даже через грузовик, но этот прыжок останется в памяти — такой он был безукоризненно расчетливый и оттого необычайно красивый.
Он довольно долго раскачивался, лезвие, зажатое в зубах, вспыхивало на солнце. Затем, обхватив провод ногами, как делал он не раз на занятиях, когда преодолевал по натянутому тросу ров или речку, Климов пополз к Поликарпову.
Стоявшие внизу умели делать то, что делал сейчас Климов, и, быть может, не хуже, но на проводе высоковольтной линии не приходилось бывать никому. И вряд ли придется до конца службы…
Машины все не было. Они сидели, прижавшись друг к другу спинами, поместив в центре спящего Поликарпова и Климова с сигаретой.
У Климова все тело ныло от боли и усталости; казалось, ему вывихнули суставы и долго били; ныли каждая мышца, скулы, даже десны, а зубы так и не разжимались, будто в них осталось зажатым лезвие ножа. Климов хотел уснуть, но не смог, его продолжала бить противная, сотрясающая плечи дрожь. Только теперь он начал осознавать подробности, в сравнении с которыми страх перед четвертым парашютным прыжком показался ему смешным.
Он вспомнил, как быстро, уже метров через десять, отказались слушаться руки и как невыносимо тяжело стало продвигаться по проводу к Поликарпову. Руки одеревенели, может, их даже свело судорогой. Последние метры он преодолевал, уже ничего не соображая. Ничего он не чувствовал и не понимал тогда, когда резал стропу, стянувшую ноги Поликарпова, и когда падал куда-то, с трудом сумев разжать ноги и оторвать от провода руку (в правой был нож), и когда потом его тормошили, тискали, обнимали, хлопали по спине, по плечам, а он зло отбивался, хотел бежать куда-то, пока не раздался сразу отрезвивший всех голос Семакова:
— Собрать парашюты! К месту сбора! Бегом марш!
И все побежали, и он побежал, забросив сумку за спину, побежал, спотыкаясь, волоча ноги по ставшему таким глубоким тяжелым снегу, а рожок автомата больно врезался в ребра, и не было сил его сдвинуть, поправить; он бежал, видя впереди чью-то брезентовую сумку… У санитарной машины он черпал из зеленого термоса кружками безвкусную, неосязаемую — словно глотал воздух — воду, пока кружку не отобрали, едва не вырвали. Его бил озноб, сначала мелко, затем все сильнее и сильнее.
Им троим — Семакову, ему и Поликарпову — предложили места в санитарной машине, но они с Поликарповым, не сговариваясь, отказались. Семаков же уехал в полк докладывать о случившемся.
«Санитарка» долго еще была видна, а когда исчезла из виду вовсе, оказалось, что спустились сумерки. Далеко в деревне зажглось электричество. Заснеженное поле, посреди которого оставили их, было сначала густо-синим, потом окрасилось в унылый мышиный цвет, небо позеленело, и в нем появились первые звезды. Солдаты остались одни в поле, через которое шагали черные опоры ЛЭП.
Возбуждение утихло, разговоры остыли. Разведчики подняли воротники курток, завязали наушники. Автоматы были давно уже зачехлены.
— Да, — сказал, качая головой, Дима, — вот как вышло.
— А что вы переживаете! Все нормально, — успокоил его Климов. Спичка в руках его дрожала, когда он прикуривал.
— Я не о том, — Дима глядел на далекие электрические огоньки в деревне. — Все это чепуха. Я о другом… — Он долго молчал и, как всегда в безделье, долбил лунку носком сапога. — Нет, честное слово, — сказал он, — я не знаю… Серьезно, не знаю, каждый ли сумел бы вот так. Как ты.
— Конечно, — великодушно ответил Климов.
— Нет, Коля, — покачал снова головой Дима. — Легко сказать, сделать труднее. Вот так, самому, по своей, что ли, инициативе… Никто же тебя не заставляет. Черт знает куда лезть… Нет, ты все-таки молодец. Определенно говорю. Честно, — и засмеялся. — Я тебя уважаю. Так, что ли? — и повторил еще раз, с удовольствием: — Я тебя уважаю, слышишь!
— Да что вы, в самом деле, — сказал Климов. Плечи его все еще тряслись. — Вот капитан чуть не убился. Он-то за что! — Он полез в карман за спичками и что-то вспомнил. — Послушайте, — сказал он озабоченно. — Куда же я его дел? Где он? Потеряли? Э, Божко, поднять не мог! Нож лейтенанта… Неужели посеяли? Где-нибудь под линией в снегу затоптали…
— Успокойся, — сказал Дима. — Теперь ему цены нет, ножу этому, — и достал свой красивый норвежский нож. — Я сразу поднял. — Он вынул его из желтых ножен, прошитых кручеными цветными нитками, подбросил и ловко поймал за рукоятку. Лезвие блеснуло. — Дорогой теперь этот нож, — повторил он и любовно погладил щечки из резной моржовой кости. Это все-таки был самый красивый нож в полку, предмет зависти каждого офицера, и принадлежал он Диме Хайдукевичу.
Дима опять подбросил нож в воздухе, поймал за лезвие и протянул рукояткой к Климову.
— Бери. Теперь он твой. Может, пригодится. Офицерский, — и снял с портупеи ярко-желтые ножны.
«Уазик» пришел поздно вечером, в глубокой темноте. Свет фар уперся в расположившихся кругом — спинами внутрь — солдат. Они спали. Зачехленные автоматы лежали на коленях. Поликарпов с Климовым были помещены в центре этого круга. Выпрыгнувший из кабины Семаков сразу увидел длинную фигуру с засунутыми в карманы куртки руками. Лейтенант стерег сон своих разведчиков.
Свет слепил глаза, и Дима не мог сразу разглядеть приехавшего. А Семаков шел к нему, так и не придумав за длинную дорогу, как объявить, что роте приказано добираться до полка марш-броском.
Окончил Суворовское военное училище, Высшее инженерное радиотехническое училище, Военную инженерную радиотехническую академию. Служит в Советской Армии, подполковник. Печатался в журнале «Знамя», в газетах «Правда», «Известия», его повести переводились на иностранные языки. В издательстве «Советский писатель» выходит в свет книга «Разведчики».
Николай Иванов