Опустив ведро, Спирин, не дыша и не открывая глаз, отыскал в кармане носовой платок, накрыл им лицо и лег на песок.
«С легким паром», — грустно усмехнулся он про себя, вспомнив, как только что плескался в воде. Пыль уже хрустела на зубах, ее надувало под куртку. Глаза резало, и тогда он через платок надавил пальцами на веки, новой болью перебивая жжение.
Наконец, первая ураганная волна «афганца» начала стихать, и Спирин приподнял голову. Новичков, не шевелясь, лежал шагах в трех впереди. Развалины караван-сарая неясно вырисовывались сквозь облако пыли.
— Новичков! — окликнул лейтенант. — Новичков, проснитесь и вдохните полные легкие здорового горного воздуха.
Связист зашевелился, словно тюлень, повертел головой по сторонам, отполз к лейтенанту.
— А я, кажется, прикорнул малость, товарищ лейтенант. И сразу дочурка перед глазами…
— Большая уже?
— У меня не семейная жизнь, а цирк на проволоке: я их в четверг из роддома привез, а в субботу уже сапоги в части примерял. Жена молодец, очень подробно пишет о малышке. А еще спрашивает об Афганистане: как и что происходит здесь, за Гиндукушем. Революция, говорю. Баррикады, пишу, здесь: по одну сторону старое, по другую — новое. И что много людей, у которых эти баррикады проходят в семьях. Словно заново книгу по истории читаешь, только что оценки не выставляют. А вы что, не женаты, товарищ лейтенант? А то вроде и неудобно: подчиненный уже детишками обзавелся, а командир холостякует.
— Успею еще, Олег Анатольевич, женатый человек. Жизнь только начинается. Вернусь вот в Союз… тогда, наверное, точно встречу какую-нибудь глазастую.
Лейтенант вспомнил прекрасный южный город, последний день на Родине перед отлетом. Он был взволнован неизведанным, но подавил в себе это волнение. И хотя он знал, что в Афганистане с ним ничего не случится, что служба на новом месте пойдет нормально, все же глубоко-глубоко сидело «а вдруг»… И такой силой обдало это «а вдруг», что сквозь мужскую убежденность в правильности своих поступков, сквозь офицерскую уверенность в своих военных знаниях, сквозь чувство долга, которое он вроде особо не воспитывал в себе, и такое же величайшее желание испытать себя там, где наиболее трудно, — оно все же подспудно прорывалось и, прежде чем быть подавленным и отброшенным силой воли, успевало взволновать. И тогда Алексей замечал, что он как бы впитывает впрок красоту города, старается запомнить все — и трамваи, и продавца морса, и афиши кино. Он заметил, что время разделилось на «сегодня» и «завтра» и вместе с минутной стрелкой в часах пространство, отведенное под «сегодня», сужается и сужается. Что будет за той стеной, которая зовется «завтра»?
Алексей увидел рекламный щит, призывающий быстро и дешево воспользоваться услугами междугородного телефона-автомата. Он разменял целых три рубля, отыскал кабину на Киев, сел рядом с девушкой-узбечкой, рассматривающей фотографии каких-то памятников.
Вспомнилась мама с мелкой сеткой морщин у глаз, с поседевшими за время его учебы в училище висками. Вспомнилась не потому, что он собирался звонить ей. Он понял, что самое страшное из этого «а вдруг» достанется не ему, а ей. И это о ней тревога и волнение. Сейчас он услышит тихий голос и скажет… Впрочем, что он скажет? Где найти слова, чтоб успокоить тревогу матери о детях?
Подошла очередь звонить девушке, она заторопилась, заспешила к кабине, забыв на лавке фотографии. Номер она набирала несколько раз. Наконец, девушка замерла, потом быстро заговорила. Алексей показал ей, что не нажата кнопка для ответного разговора. Девушка ничего не поняла, но потом радостно закивала, нажала кнопку.
— Алло, алло, Валя? — доносился ее голос — Это я, Зарифа. Валя, я насчет фотографий. Спасибо тебе, милая, они чудесные и как раз к выставке. Ой, я их забыла на лавке, погоди. — Зарифа хотела было выбежать из будки, но Алексей приподнял фотографии и показал, что присмотрит за ними. — Алло, Валюша, милая, общество охраны памятников в моем лице целует тебя за такой подарок. Я в долгу перед тобой. Все, Валюша, у меня было только три монетки, и я отпросилась всего на десять минут… Что? Говори быстрее…
Девушка даже пристукнула ногой, когда загорелась табличка об окончании переговоров. И тогда Алексей протянул ей в кабину горсть «пятнашек». Девушка машинально выхватила одну монетку, опустила в автомат и только потом испуганно прикрыла ладошкой рот и нерешительно кивнула в знак благодарности. А Алексей вдруг высыпал все монетки в карман ее цветастого сарафана, положил на столик фотографии, подмигнул и направился к окошку телеграфа. Все равно, нельзя ему сегодня звонить маме. Звонок только разбередит ее, вновь напомнит о расставании, и разговор наверняка будет тяжелым для обоих. Нельзя, чтобы мать видела сына слабым, тогда она в два раза будет слабее.
«Мама, дорогая, все хорошо, любуюсь югом Родины. Улетаю завтра утром. Целую, Алеша».
Пока он расплачивался за телеграмму, подошла Зарифа, смущенно улыбаясь, протянула в кулачках монеты:
— Спасибо. Я потратила четыре монетки, как мне вернуть их вам?
— Будем считать, что вы их случайно нашли в своем сарафане, — ответил Алексей. — А через год, когда я буду лететь в отпуск, я отыщу ваше общество охраны памятников и, если вы не забудете, отдадите их. Согласны?
Девушка улыбнулась, чуть наклони голову:
— Хорошо, только не забудьте и вы заехать. А я завтра же положу в шкатулку монетки. А вы т у д а? — Она неопределенно кивнула, но смысл был ясен, и Алексей тоже кивнул. — Удачи вам.
Алексей улыбнулся, он видел, что девушка спешит, хотелось сказать какую-нибудь фразу, чтобы запомнилась ей надолго, по но смог ничего придумать. Окончательно растерявшись, он только развел руками: простите, мол, что я такой.
— А как вас зовут? — спросила тогда Зарифа.
— Алексей. Лейтенант Спирин! — обрадовался ее голосу и вопросу Алексей.
— Еще раз спасибо вам, Алексей. До свидания. Ни пуха ни пера там, за Гиндукушем.
— Спасибо. До свидания. К черту…
— Товарищ лейтенант, — вдруг позвал Новичков. — Товарищ лейтенант! — громче окликнул связист, видя, что замполит продолжает смотреть в песок перед собой. — Кажется, афганская колонна на шоссе.
— Где? Вижу. Одной перебежкой — вперед.
Афганские грузовики, звеня всевозможными подвесками, свернули к караван-сараю. Само здание было разрушено, но армейский пост, охранявший развилку дорог, обжил развалины, возвел по углам навесы, и оттуда навстречу колонне вышли люди. Лейтенант узнал двух бришей [11] — афганского Кадыра и своего Дмитриева — и побежал, расплескивая остатки воды, быстрее.
— Салам алейкум, командор, — поздоровались сначала с ним, потом с сержантами водители грузовиков: старших афганцы чтят и уважают. Потом уже разом о чем-то заговорили, показывая на БТР [12], свои машины и дорогу.
— Они спрашивают, когда вы поедете вперед и можно ли ехать с вами, — перевел Инклоб, маленький солдат-афганец, учившийся когда-то в Ташкенте и знающий русский язык.
В первые дни службы в ДРА Спирин удивлялся, откуда люди, часто вместо подписи ставившие отпечаток пальца, умеют считать и знают русский язык. «Мы ведь торговцы, — объяснил один из царандоевцев [13]. — Не будем знать язык — не зазовем покупателя, не покажем и не продадим товар. Язык — наши деньги».
— Они говорят, — продолжал Инклоб, — что везут груз в Кабул и что сегодня им надо быть там.
— Так в чем же дело? — удивился Спирин.
— Душман, душман, — закивали водители и принялись вновь что-то объяснять.
— Они боятся душманов, — перевел Инклоб. — Говорят, недалеко отсюда их чуть было не задержали, с трудом вырвались. Теперь боятся. А если с шурави [14], душман не тронет.
— Нис, нис, — подтвердили водители.
— Они говорят, что везут муку на хлебозавод. Если они не успеют к ночи, хлебозавод будет немножко… — Инклоб щелкнул пальцами, подыскивая слово, — пополам, напополам работать не будет, и утром в Кабуле не будет лепешек. Водители очень просят шурави.
— Вот теперь ясно, Кадыр. Инклоб, приглашайте гостей пить чай, а я свяжусь с начальством. Новичков, на связь!