Выбрать главу

Лектор — молодящийся парень с волнистым зачесом и в модной замшевой куртке — сразу подавил нас авторитетом: оказалось, что он кандидат философских наук. И даже всезнающий Николай Григорьевич, севший на предпоследней парте, как-то сразу слинял и сник. Может, нам это показалось.

Вообще парень, видно, был с головой. Мы с Борисом сидели за партой локоть в локоть и не сводили с него глаз. Лектор сразу взял быка за рога и как гайкой привинтил наше внимание первым же научным словечком, смысл которого до сих пор, признаться, так я и не уяснил.

— В том вердикте, — сказал лектор, философски выгибая бровь, — в том вердикте, который выносят некоторые нашему современнику, утверждая, что он сух, есть своя логика. Да, да, дорогие мои, как это ни парадоксально. — Парень растянул улыбку и бросил кокетливый взгляд в сторону наших девчонок. Мы навострили уши. — Стремительная наша действительность, — продолжал он набирать высоту тона, — не позволяет собраться «в узел», происходит распыление эмоций. Сегодняшние молодые люди влюбляются и переживают, может быть, ничуть не меньше, чем шекспировские Ромео и Джульетта. Но нынешний Ромео исполняет в жизни далеко не единственную роль влюбленного…

Я покосился на девчат: слышите, Ромео и в подметки нам не годится с его «ахами»! Но девчата завороженно смотрели на лектора.

— Да, да! — Парень повел покровительственным жестом. — Кроме всего прочего, современный молодой человек учится, и учеба требует от него огромного умственного напряжения. Успех или неудача, скажем, двойка в дневнике, — при этом лектор сочувственно поджал губы, — пробуждают в Ромео определенную гамму чувств. В результате он не в состоянии, хотя это ему и хочется, всю силу эмоций сосредоточить на предмете своей любви. Поэтому он начинает определять место Джульетты в своих планах: высчитывает, когда сможет с нею встретиться, сколько ей времени уделить…

— Чепуха, — громко шепнул Борис, — чушь какая-то!

У Бориса всегда крайности — то сидел как пришитый, то, видите ли, не нравится.

— Для современного молодого человека, — лектор посмотрел в нашу сторону и, как мне показалось, столкнулся взглядом с Борисом, — девушка — не какое-то таинственное существо, спрятанное подальше от его глаз на женской половине дома. Для него она прежде всего партнер по работе и учебе, человек, с которым он постоянно вступает в деловые отношения. Можно согласиться с тем, что мы потеряли и продолжаем терять некоторые из аксессуаров платонической любви: мечты, вздохи на расстоянии, романтику тайных встреч и так далее. Зато мы обрели нечто большое. Мы любим не форму, а содержание, и духовная близость стала условием, а не маловероятным следствием отношений мужчины и женщины.

При этих словах Николай Григорьевич подкашлянул — мы, конечно, поняли: ему не понравились «мужчины и женщины», в нашем школьном обиходе они почему-то старательно опускались.

После выступления лектора девчатам нашим пришлось трудновато. Но зря они старались — мы их почти не слушали: заранее знали, что скажут дежурные ораторы. И когда Николай Григорьевич для проформы спросил, есть ли еще желающие выступить, наступила традиционная пауза, благовоспитанно выждав которую, мы обычно срывались с мест.

— Ну, так есть желающие? — повторил вопрос Николай Григорьевич. И сделал он это скорее для гостя-лектора, чем для нас. Откуда им быть, желающим? Кто заранее готовился, тот уже выступил.

Я схватился за крышку парты и уже приготовился к прыжку к двери, как вдруг услышал голос Бориса.

— Разрешите мне!

Что такое он еще надумал? Я опасливо взглянул на друга.

Борис шагнул из-за парты в проход, чтоб прямее стоять, заложил руку за борт куртки, как бы подчеркивая основательность того, что он собирается сказать, и исподлобья взглянул на лектора. Я-то знал, спокойствие показное. Борису стоило немало усилий, чтобы собрать себя в кулак. Но делал он это мастерски.

— Я в корне с вами не согласен, товарищ лектор, — произнес Борис не своим, вдруг осевшим от волнения голосом.

Зал шевельнулся и затих.

— В век космоса и кибернетики, — Борис прищурился, что-то вспоминая, — как справедливо заметила однажды «Комсомолка», людям нужна душистая ветка сирени. Я имею в виду любовь.

«Молодец, Борис, — подумал я, — отбрил так отбрил».

А Борис развивал свою мысль дальше.

— По-вашему выходит, что аксе… — тут Борис запнулся и почти по слогам выговорил это ужасно ученое словечко, — аксе-ссуа-ры… платонической любви утеряны. Мол, ни вздохов, ни переживаний… Я думаю, наоборот — чем больше в нашей крови логарифмов, тем поэтичнее любовь.

Я обомлел: «Вот дает, Борька! Откуда такие слова?»

А мой друг уже обрел свой голос и продолжал без тени робости.

— Мне кажется, — сказал Борис, — в нашей крови еще мечутся гены дуэлянтов. Оружие носить и применять запрещено, конечно. Но случись настоящая любовь… Настоящая! И каждый из нас готов вызвать на моральную дуэль любого, кто попытается оскорбить святое чувство.

Я увидел, как Николай Григорьевич привстал. Но не решился перебить Бориса. А по рядам бежал шелест, как в лесу по верхушкам деревьев ветер перед грозой. Язык у Бориса подвешен, ничего не скажешь. Слово бросит — и в классе пожар. Вот так однажды он взбудоражил нас перед уроком английского языка. И доказал, что лучший способ показать строптивой «англичанке» характер — уйти с урока. Бедные преподаватели иностранных языков — почему-то им больше всех досаждают ученики.

Борис произнес тогда страстную обличительную речь. Но на другой день, когда мы по очереди ломали шапки в учительской, пытаясь загладить проступок, Бориса среди наказуемых не оказалось. Не пришел по уважительной причине. Попросили справку — представил: действительно был болен. Из чувства мальчишеской солидарности выдать «главаря» мы не посмели.

На диспуте Борис, судя по всему, опять был в ударе.

— Так что… — Борис мельком (Но я-то знал, лишь один я знал, куда тоньше лазера метнулся его взгляд. Отсверком, тоже видимым только мне, ответили Борису глаза Гали Скороходовой, сидевшей позади у самого окна.) взглянул назад, — так что не перевелись еще д’Артаньяны. И крепка рука на эфесе. И… — Борис помолчал, но закончил совсем прозаично: — Были ведь случаи, что люди бросали школу. Из-за любви…

— В нашей школе не было! Вы преувеличиваете, Кирьянов, — раздался в тягостной тишине голос Николая Григорьевича.

Но спичка была брошена. И задымился, вспыхнул спор. Говорили много, допоздна. Лектор уехал раньше, чем мы разошлись. Только Николай Григорьевич терпеливо дождался, пока мы разберем свои пальто в раздевалке. Недовольный был вид у нашего классного руководителя. Борис выбрал момент, подошел. Не надевая шапки, сказал извинительно:

— Может, я что-нибудь не так, Николай Григорьевич… А? Так я не от себя, честное слово. Для затравки…

Вот чудак! Зачем надо было извиняться — это же диспут, а не урок. Николай Григорьевич пожал плечами.

После диспута, по дороге домой, я все осаждал Бориса.

— Про Ромео вопрос вроде бы ясен, но мы другую сторону медали не рассмотрели. Где Пенелопы, — спрашивал я у него, — Дездемоны где? А Джульетты? Где те, которых, как говорил Маяковский, надо ревновать к Копернику?

Борис опять тянул мочало — начинай сначала.

— А где Одиссеи, где Отелло, где Ромео? — парировал он. — Да, в мире происходит девальвация чувств, но виноваты в этом прежде всего мы, мужчины.

Про девальвацию — это он загнул, козырнул очередным словечком, как тот лектор.

— Мы, мужчины, — повторил Борис, — слишком омужичились, потому и женщины так индифферентны. — И тут же подкрепил этот довод: — Вот, допустим, на танцах. Ты подходишь к девчонке и приглашаешь ее танцевать. Она отказывает. Что тебя в данном случае рассердило? То, что она не пошла с тобой танцевать? Ничего подобного. То, что уже все кружатся, а ты остался стоять остолопом. Но ты не стоишь. Ты тут же приглашаешь другую. И тебе все равно, и той, которая отказала, безразлично. Просто ты не пришелся ей с первого взгляда. Или совершил ошибку, когда приглашал.