Возразить трудно. Я знаю, что Борису никто никогда на танцах не отказывал. Был у него, как он однажды признался, «индивидуальный подход». В пылу откровения Борис даже поделился со мной одним из секретов. Он назвал этот секрет «эффектом неожиданности».
— Как ты подходишь к девчонке на танцах? Знаешь? — спросил он загадочно. — Нет, не знаешь. А ты взгляни на себя со стороны. Ты подходишь, как будто к манекену, уверенный, что тебе не возразят. И эта твоя самоуверенность видна насквозь. А разглядел внимательно, кого приглашаешь? Нет. Ничего, кроме внешности, ты не видишь. А ты в глаза взгляни, в самую душу, понял? Если девушка грустная, задумчивая стоит, улыбнись. Если хохотушка, наоборот, изобрази на лице печаль. Вот тебе и эффект неожиданности. Срабатывает безотказно.
Может быть, Борис и прав. А при чем тут любовь?
— А любовь, — заключил Борис, — любовь — это такое чувство, что… — Он покрутил пальцем, подбирая слова, но, взглянув на меня, только вздохнул. И взгляд его и вздох были настолько красноречивы, что я понял: Борис влюбился. Я знал в кого. И знал, кто ждет его под козырьком автобусной остановки на повороте Сентябрьской улицы. Сейчас дойдем до поворота, Борис протянет руку и скажет: «…Пока!»
— Пока, — сказал Борис — Дома давно ждут.
Но ждали-то его не дома — это точно.
Галка Скороходова училась в девятом, а мы в десятом. Классы были напротив, и в ту самую минуту, когда кончалась перемена, но еще не начинался урок, когда все сидели на местах в ожидании учителя и коридор был пуст, я выскакивал за дверь и передавал Галке записку от Бориса. Галка рисковала сама, но, прекрасно зная, что и я рискую быть застигнутым с поличным, награждала меня таким взглядом, словно я совершал героический подвиг. Ради этого взгляда я был готов на все, потому что Галка считалась первой красавицей школы.
Правда, я ничего в ней особенного не находил. Длинная — до пятого класса ее и звали-то Жердь. И талантами не отличалась — в самодеятельности не пела, не танцевала. Вот только глаза — темные с обводинками, как виноградные ягодины, что поспели не на виду, а в прохладной тени куста. Глаза и еще, пожалуй, улыбка. Улыбнется — и сразу словно солнце вслед за тучкой по дождливому дню пробежало.
Вот и все, а остальное так себе. И ничем больше Галка не выделялась. Но с тех пор как в шестом не то седьмом классе Ольга Валериановна сказала на школьном вечере: «Батюшки, смотрите, Галка-то наша какой красавицей выросла. Прямо лебедица!», Галка Скороходова стала звездой школы. Не было такого старшеклассника, который не считал бы за честь пройти с ней рядом даже по коридору.
Но как этого и следовало ожидать — иначе просто не могло быть, Галка выразила благосклонность только моему другу — Борису.
Я знал все. Я знал, где они назначают свидания — у старой липы, где прощаются — у поворота на Сентябрьскую улицу. Галка и Борис встречались почти каждый день, но никто в Апрелевке не видел их вместе.
— Сегодня читал ей стихи, — откровенничал Борис — С ней, даже когда молчишь, как будто разговариваешь. Удивительно восприимчивая натура!
Я, конечно, радовался за друга. Но, как поется в песне, рядом с белой завистью во мне рождалась зависть черная. Вот к Борису любовь пришла, а ко мне? Что я, другим лыком шит? На фотокарточках выгляжу не хуже, чем Борис. Опять же — третий разряд по боксу. И даже стихи пишу. Но вот не приходит эта самая любовь. Сколько ее можно ждать?
И тогда я сам решил выйти ей навстречу. Почему бы и мне не влюбиться? Вот Люська Свиридова — по красоте не уступит Галке. Игривая челочка, вздернутый носик и глаза — как огромные незабудки, что выращены специально в оранжерее. Как две капли воды похожа на киноартистку Белохвостикову.
Принципиально не посвящая Бориса в тайну своей любви, я написал Люське записку, в которой назначил свидание. «Приду, — ответила Белохвостикова-прим, — в восемь ноль-ноль у почты».
Это была победа! Вот удивлю Бориса, когда мы с Люськой предстанем пред его очи. Да и вообще жизнь начнется другая — будем гулять вчетвером.
Без четверти восемь я встал сторожем у закрытых дверей почты. Восемь, половина девятого, девять. Люськи не было. В половине десятого, когда начало смеркаться, я увидел ее, идущей как ни в чем не бывало с подружками.
— Привет! — сказала Люська. — А где же Галка?
— Какая Галка? — ошарашенно спросил я.
— А Скороходиха! Которой ты сегодня записку передал! — засмеялась Люська и независимо пошла дальше в сопровождении прыснувших подруг.
Я обалдел. Вот оно что! Значит, Люська видела, как я передавал Борисову записку. Значит, в ее глазах я — Дон-Жуан. К черту эти записки, к черту эту почтальонскую должность!
— Я больше тебе не посыльный, — сказал я наутро Борису и выложил ему всю историю с Люськой.
— Чудак! — захохотал Борис — Кто же так с разбегу назначает свидания? Нужно было посоветоваться со мной. А записки, — Борис посмотрел на меня разочарованно, — записки можешь не передавать…
Эх, Борька, дружище, да разве нарушу я заветы нашей мужской дружбы из-за какой-то хохотушки Люськи! Нет у меня с ней любви и не будет. Подумаешь, незабудки под челочкой!
Ни я, ни Борис еще не знали, что записка, переданная мною накануне Галке, против нашей воли в самом деле оказалась последней. В тот самый час, когда мы с Борисом посмеивались над моим неудачным свиданием, клочок бумаги из тетради по алгебре белой бабочкой порхал по учительской из рук в руки, из рук в руки.
Как эта трепетнокрылая бабочка попала в сачок?
Галка Скороходова допустила непоправимую оплошность. Она оставила Борисову записку в тетради, которую сдала учительнице.
Вот они, сегодняшние девчонки-растеряхи! Никакого понятия о конспирации. Просто диву даешься, когда видишь их беспечность. Разве из таких получались партизанки! Хоть бы хватилась! Нет. Галка узнала о беде, когда та в облике Ольги Валериановны выстрелила прямо в упор:
— Тебе послание?
— Мне, — сказала Галка не дрогнув. — Тут прямо написано: «Галек, милый!»
Не знаю, что такое Борис там написал, — записка незамедлительно была передана Николаю Григорьевичу, нашему классному руководителю.
Об этом мне Борис рассказал, когда мы возвращались из школы. Друг был неузнаваем.
— Вот влип, — сокрушался Борис — Николаша (так мы между собой называли Николая Григорьевича) пригрозил: если, говорит, ты эти свиданьица не прекратишь, публично зачитаю записку на родительском собрании. Рано, говорит, любовью начал заниматься — в книги почаще заглядывай. Что делать?
Что делать — я Борису посоветовать не мог. Понятно, боится матери. Отец у него — гость в доме, работает в «почтовом ящике» — дни и ночи пропадает в командировках. А мать — кто не знает ее! — самая бойкая продавщица в гастрономе. Перед ней вся Апрелевка в очереди на цыпочках стоит. Ее за грубость сколько раз увольняли. И ничего, работает Мария Ивановна. Я, говорит, как Манька-встанька. Перед матерью Борис тише воды, ниже травы.
— Нет, не будет Николаша обнародовать записку — это он так, для острастки.
— А если зачитает! — опять ужаснулся Борис и отрешенно махнул рукой: — Нет, надо завязывать. Кончать надо. Иначе вся репутация в тартарары.
Два дня Борис делал вид, будто не знает Галку. Даже не здоровался. «Соблюдают конспирацию», — догадался я. И мне Борис сказал: «Не подходи. Мало ли что?»
На третий день я был дежурным по классу. Когда после перемены все уже сидели за партами, я выглянул в коридор, нет ли учителя. Напротив дверей стояла Галка.
— Паша, — зашептала она, оглядываясь на канцелярию, — передай, пожалуйста, Борису… — и протянула записку.
И глаза у Галки были такие, что в эту минуту я взял бы записку на виду у всего педсовета.
Я схватил записку и ринулся в класс.
— Вот, — сказал я Борису, — держи, — и нащупал под партой его руку.
— От нее? — спросил Борис и посмотрел на меня как на чумного. — Верни немедленно! На следующей же перемене верни. Все кончено!