— Как же так? — смутился я. Но спорить было поздно — в класс вошел Николай Григорьевич и начался урок истории.
На перемену я решил не выходить — что отвечу Галке, если спросит? Но после уроков мы столкнулись с ней лицом к лицу в раздевалке. Она ничего не спросила, но глаза ждали ответа, и я не смог не солгать.
— Все… Все в порядке, — сказал я.
С Борисом мы долго шли не разговаривая, но возле дома я не выдержал.
— Что же получается, Борь, — начал я осторожно, — выходит, прощай любовь? Из-за какой-то записки?
— Да что ты понимаешь в любви! — огрызнулся Борис — Ну, встречались. Ну и что? А ты знаешь, что в таких ситуациях люди портят себе биографию? И будет потом сплетня хвостом тащиться до самого выпуска…
Долго мы шли молча.
— Ладно, закончим этот разговор, — сказал Борис примирительно, — давай-ка завтра съездим за мотылем и — на рыбалку!
В субботу после уроков, не заходя домой, мы сели в электричку и поехали в зоомагазин. Борис уткнулся в «Неделю», а я смотрел на него и радовался.
Когда он начал встречаться с Галкой? Вроде бы недавно. И хотя каждый день мы сидели с ним за одной партой, с тех пор как будто и не виделись. Долго не виделись. А сейчас опять встретились, едем за мотылем, а завтра махнем на рыбалку. Да здравствует дружба мужская! А любовь, даже если я в ней и не понимаю, видать, большая эгоистка. Чуть было не отняли друга.
Все это я как бы говорил Борису мысленно, а вслух сказал другое.
— Как же теперь Галка? — спросил я, словно мы и не заканчивали вчерашнего разговора.
Не отрываясь от газеты, Борис раздраженно бросил:
— Что тебе далась эта Галка? Конченное дело. И давай не будем комментировать…
— Значит, нет любви? А д’Артаньяны, про которых ты так горячо говорил на диспуте?..
Борис тут же перебил:
— Брось ты эту ахинею разводить… Любовь… любовь… — И тут же воспользовался недозволенным приемом, ударил открытой перчаткой: — Сам-то хоть раз поцеловал кого-нибудь?
— Подумаешь! — вспылил я. — Может, и целовал, какое достижение! Что в этом особенного? Хочешь… — я огляделся и увидел напротив девушек. — Хочешь, подойду и поцелую вон ту блондинку?
— Чего-чего? — но понял Борис.
Я подошел к соседней лавочке, поцеловал блондинку и выскочил в тамбур. На следующей остановке я сошел с электрички. В Москву Борис поехал один.
На какой это было остановке? Я тогда не заметил. Я вообще ничего но видел. Перед глазами в мутном овале девчата. Сидят на лавочке, переговариваются. Три-четыре шага. Блондинка даже не успела отвернуться. И сказать ничего не успела. Я наклонился — и ослепительный локон обжег мои губы. Родинка… Я, кажется, поцеловал ее в родинку. Только родинку и запомнил. Над краешком губ. И еще — запах локона, словно он откустился от черемухи.
— Не ожидал от тебя такой прыти, — сказал вечером Борис — А девчонка ничего… Хорошую она тебе затрещину влепила. (Когда? Я даже и не заметил!) Нахалом тебя обозвала. Пришлось подсесть, провести разъяснительную работу. А зовут ее, между прочим, Лида!
…«Как тогда? как тогда? как тогда?..» — приговаривают колеса. Километровый столб, будто судья на дистанции, показал в окно электрички число километров, которые уже отделяют меня от Апрелевки. Двадцать, двадцать один… А как далеко, как безвозвратно я отъехал!
Может быть, вот в этом поезде, в этом вагоне я совершил тогда отчаянный, безрассудный поступок — поцеловал незнакомую девушку. Поцеловал назло Борису.
Я встретил ее месяца три спустя, когда затих стыд, когда уже почти забыл тот нелепый эпизод. В автобусе, битком набитом дачниками, я передал кондуктору чьи-то деньги и услышал за спиной звенящий насмешливыми нотками голос:
— А между прочим, со старыми знакомыми принято здороваться!
Я повернулся, еще не понимая, к кому этот голос обращен. И тут кто-то тихонько, по настойчиво толкнул меня в плечо.
— Здравствуйте, смелый товарищ! — опять засмеялся голос.
Я шевельнул плечами, коловоротом развернулся на сто восемьдесят и обомлел: она! Да, это была та самая блондинка, с такой знакомой родинкой у краешка губ. Опять надавили пассажиры, штурмующие автобус на очередной остановке, и снова, как тогда, локон обжег мои губы. Вокруг пламенели кленовые букеты, а мне показалось, что в автобус внесли черемуху.
— На следующей выходите? — спросила она.
— Конечно! — сказал я и пробкой вылетел в распахнувшиеся двери.
Она была в коричневой болонье, и из-под воротничка приветливо выглядывал голубой газовый шарфик. Я думал, что вот сейчас спросит про ту мою выходку. А она даже не напомнила. Только поинтересовалась как бы невзначай:
— Скажите, Борис ваш приятель?
— Друг, — с гордостью ответил я. — А что?
— Да так, ничего, — улыбнулась она. — Рыцарь двадцатого века.
Я так и не понял, хорошо это или плохо, когда тебя называют рыцарем двадцатого века.
Мы прошли всю Апрелевскую улицу, и у поворота на Киевское шоссе она остановилась.
— Вот я и дома, — сказала она, — до свидания…
И тут я понял, что если мы не условимся о встрече сейчас, то не увидимся больше никогда. А мне не хотелось, — почему? — мне очень не хотелось, чтобы так вот «здравствуйте» и «до свидания».
— Вы в кино ходите? — спросил я первое, что пришло в голову, лишь бы что-то спросить, лишь бы не уходила вот так, сразу.
— Ну, а почему же нет? — опять улыбнулась она, и я почувствовал, что разгадала нехитрую уловку этих слов. — На девять тридцать, как все взрослые люди. Особенно по выходным дням.
Да! Кажется, Борис говорил: она работает на Грамушке — так апрелевцы называют завод грампластинок.
Я начал формулировать новый словесный заход, — и куда только девались слова! — но она вполне серьезно спросила:
— Хотите пригласить? Заходите. Вон домик с зелеными наличниками. Злых собак во дворе нет. — И, кивнув, пошла по дорожке вдоль багряного палисадника.
Домой я возвращался окольным путем, чтобы дольше идти. Шел и думал: «Как все просто! Надо же — вдруг на тебя сваливается нежданная радость. Такого настроения у меня еще никогда не было. С чем бы это сравнить, когда на душе праздник? А ни с чем не сравнить. Радость — это и есть радость. Праздник — он праздником и зовется».
Сколько раз мы встретились? Можно пересчитать по пальцам. Дважды были в кино. Я даже не помню названия картин. И еще — просто так — бродили по улицам. У меня и в мыслях не было ее поцеловать. Мы смотрели на звезды, что согревали над нами небо, слушали тишину, парящую на легких кленовых листьях. Ветер дышал осенней мятой…
Но радость никогда не приходит одна. Так получается, что по ее следам ступает грусть. Я знал, что нам придется расстаться надолго, слишком надолго, но не ожидал, что это наступит так скоро.
— Вот повестка пришла, — сказал я однажды Лиде и протянул ей «Правду».
Она не сразу поняла.
— Где повестка?
— Читай, — показал я ей на первую страницу.
Слышали, чтоб военный приказ читали женским голосом?
— «Приказ Министра обороны СССР, — продекламировала Лида, подражая Левитану. — В связи с увольнением в запас военнослужащих, в соответствии с пунктом первым настоящего приказа, призвать на действительную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, пограничные и внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется восемнадцать лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва». Ну? — спросила Лида.
— Ко дню призыва мне все восемнадцать, отсрочек не имею, — отчеканил я по-военному.
— Шагом марш! — скомандовала Лида, мне в тон. И шутя добавила: — А куда же напишу я? Как я твой узнаю путь?
— Все равно, — сказал я в тон ей, — напиши куда-нибудь.
Мы рассмеялись.
И снова стало так тихо, как бывает лишь в осенний вечер. И в этой тишине насмешливыми нотками прозвенели Лидины слова:
— А как же рыцарь двадцатого века? У него что, отсрочка?