Действительно, что осталось в памяти маленького Лешки? Развалины? Матрос? Как смутна его фигура в клочковатом дыму бомбежки! Среди теплоходов Лешка ни за что не узнал бы того, на котором плыл вместо с беженцами. Но силуэт «Стремительного» мальчишка но мог забыть. Ведь рядом — крикни и тебя услышат! — плыл провожатым этот юркий кораблик, и с него весело махал флажками дядя Петя.
Больше десяти лет, словно по бикфордову шнуру, пробирался огонек памяти. И вдруг взрыв! А какие пути привели Гренина к заветной точке в перекрестье широты и долготы? Как нашел командир то место на морской равнине, где волны сомкнулись над мачтой «Стремительного»?
Мы томились с Афанасьевым в рубке, когда в динамике раздался трескучий голос вахтенного:
— Матроса Тимошина к командиру!
«Это еще зачем?» — спросил я Афанасьева.
«Не знаю!» — пожал он плечами.
Командир сидел в той же неловкой позе, как и тогда, при нашем знакомстве. Но выглядел посвежевшим и хорошо выспавшимся. Но я-то знал, что командирский сон в походе не сладок. Меня сразу смутил извиняющийся тон.
— Садитесь, садитесь, давно собирался поговорить… Да вот все пашем и пашем — фуражка не просыхает. Как служба, Тимошин?
— Нормально, — сказал я и сострил невпопад: — Кормежка хорошая, остатков нет, сами доедаем.
Командир усмехнулся:
— Не сомневаюсь…
И замолчал. Наверно, это мое про остатки сбило его с толку. Ни к селу ни к городу получилось. Но зачем он все-таки вызвал, не харчем же, в самом деле, поинтересоваться.
— Хочу вам показать кое-какие документы. — Командир нерешительно открыл толстую кожаную папку. — Уголок боевой славы надо бы оформить, да вот жилплощади маловато… А стенд хотя бы нужен. Афанасьев говорил, что у вас почерк хороший… Возьметесь, а?
Что за вопрос? Любое приказание готов выполнить не задумываясь, хотя, признаюсь, к стендам особого влечения не испытываю.
— А насчет чего стенд? — спросил я.
— Вот с этого можно начать, — тихо сказал командир и развернул истертый на сгибах лист бумаги. — Прочтите.
Тусклым машинописным шрифтом на листке было напечатано:
«В этот день дул сильный семибалльный ветер с норд-оста. Пришлось в темноте форсировать минное поле большой глубины и плотности. Отряды и конвои шли в кильватер один другому за тралами базовых тральщиков — выход из протраленной полосы грозил гибелью. Но и на протраленной полосе плавать было далеко не безопасно. Корабли не успевали расстреливать мины, подсекаемые как их параванами, так и тралами тральщиков. Сторожевых катеров, используемых обычно для этой цели, не хватало. Один из эскадренных миноносцев за час обнаружил двадцать мин…»
Я остановился и недоуменно поднял глаза на командира.
— Читайте, читайте, — сказал он.
«Опасность подрыва на минах таилась на каждом шагу. К этой главной опасности прибавились и другие — обстрел береговых батарей, атаки торпедных катеров противника…»
— Ничего не понимаю. Что это? — опять не выдержал я.
— Это обстановка того дня, когда «Стремительный» вышел в охранение теплохода, — вздохнул командир, и мы одновременно повернулись к фотографии, висевшей над столом.
«Стремительный» стоял на рейде и спокойно взирал на нас иллюминаторами.
— Как «Стремительный»? — вырвалось у меня. — Обстановка чего?
— Обстановка театра боевых действий по воспоминаниям очевидца, командира одного из кораблей. — Командир бережно сложил прочитанный мной листок и протянул другой. — А это хронологическая запись из вахтенного журнала катерного тральщика, который шел тем же фарватером, что и «Стремительный».
Я впился в истлевшие строки:
«12.40 — завели моторы, дали ход, отошли от пирса. 14.45 — поставили катерный трал. 14.47 — взорвался патрон, выбрали трал. 15.00 — поставили трал. 15.30 — затралили мину, выбрали трал. 16.00 — поставили трал. 16.20 — затралили мину, выбрали трал. 16.31 — поставили трал. 16.40 — затралили мину, выбрали трал. 17.02 — поставили трал. 17.45 — затралили мину, выбрали трал. 18.10 — поставили трал. 18.15 — затралили мину, выбрали трал. 18.35 — поставили трал. 18.45 — затралили мину, выбрали трал. 19.15 — поставили трал. 19.20 — затралили мину, выбрали трал…»
— Представляете, — командир опять покосился на фотографию «Стремительного», — через каждые десять — пятнадцать минут доставали мину. Через каждые десять — пятнадцать минут их поджидала смерть…
Да, передо мною были подлинные документы о подвиге, ставшем легендой. Я с нескрываемым волнением смотрел на пожухлые листки. И, как бы упреждая мой вопрос, командир пояснил:
— В штабы, в канцелярии писал запросы. Еще курсантом начал. Кое-что удалось раздобыть. Да, признаться, и помощников хватает. Все, кто служит, кто бывал на нашем корабле, стараются помочь при первой возможности. Как раз перед самым походом получил я письмо, которое ждал больше десяти лет. Прислал матрос, что плавал на теплоходе. «Стремительный» тонул у него на глазах. С Петром Семыниным матрос был знаком еще по учебному отряду. Пусть все читают это письмо, не одному мне оно адресовано. Вот, прочтите… А стенд, его так и можно назвать — «Подвиг «Стремительного».
«Здравствуйте, товарищ Гренин!
Во-первых, сообщаю, что запрос относительно гибели «Стремительного» получил я из райвоенкомата, который сообщил и Ваш адрес.
Коротко о себе. Рождения двадцатого года. Работаю слесарем в вагоноремонтном депо. А в сорок первом году плавал сигнальщиком на известном Вам теплоходе. Как я понял, Вас интересуют подробности относительно «Стремительного». Могу рассказать только о том, что сам видел.
От пирса мы отошли почти одновременно. Старшина 2-й статьи Петр Захарович Семынин действительно привел перед самым отходом мальчонку, потерявшего родителей! Выходит, значит, это были Вы. Но я, признаться, Вас в личность не помню — много ребятишек мы тогда переправляли на наш берег. Если не сбиться со счету, так около двух сотен наберется. Почти столько же было у нас на борту женщин, раненых бойцов.
Как сейчас помню, вышли мы в четырнадцать ноль-ноль на траверз маяка. Оружия, понятно, никакого у нас но било, и потому на мачту подняли флаг с красным крестом, как на госпитальных судах. И надо сказать, что на этот флаг мы сильно надеялись. Фашист, он хоть и зверь, но даже зверь имеет понятие, кого можно трогать, кого нельзя. Сопровождать нас было приказано «Стремительному», у которого, как Вам известно, тоже не ахти какие силы. Шел сопровождающий рядом с нами. Так что я совершенно отчетливо видел старшину Семынина, который стоял на мостике.
Сначала, пока шли по чистой воде, все было спокойно. Но ненадолго. Фашистские самолеты налетели неожиданно, вынырнули из-за солнца коршунами — и на теплоход. «Стремительный»-то мелкая цель для них. Пролетели бреющим, так что могли определить, какое судно под ними, наверное, и флаг с крестом различили. Но в следующем развороте сбросили, стервецы, бомбу. К счастью, она в теплоход не попала. Пулеметчик «Стремительного» успел поймать в прицел одного бандита и дал по нему очередь. Самолет закачался в воздухе, от его крыла полетели вниз обломки. Но гитлеровец выровнял машину. Высунул из кабины голову и пронесся еще раз над теплоходом. Потом круто поднялся вверх, чтобы зайти для повторной атаки.
«Держитесь, товарищи!» — крикнул нам Петр Семынин. Снова пронеслись над нами самолеты врага. Со страшным свистом бомбы падали в море. Одна из них разорвалась совсем рядом с теплоходом, в борт ударили осколки, в пробоины хлынула вода.
«Готовы помочь!» — просигналили со «Стремительного». Но мы справились сами — на «Стремительном» тоже было жарко. Я видел, как ранило пулеметчика, — качнувшись, он сделал несколько шагов по палубе и упал на леера.
Воздушная атака была отбита, но впереди нас поджидала другая беда — мины. Море буквально кишело черными рогатыми шарами. И самое страшное было в том, что на поверхности их было меньше, чем на глубине. Прошедший впереди тральщик смог очистить лишь часть фарватера, и мы каждую минуту ожидали взрыва.