Тонко отточенным карандашом Родион поставил длинный восклицательный знак рядом с фразой Сенеки и захлопнул книгу. Он с томительным хрустом потянулся и прошелся по комнате в приятном возбуждении. Подобные мысли философов приносили Родиону острую радость, словно они принадлежали ему. В такие минуты он машинально подходил к зеркалу и задумчиво изучал себя: высок и сухощав, в плечах широк и чуть сутуловат, в линии скул и посадке глаз есть что-то монгольское, в уголках губ затаился презрительный зигзаг. Родион не любил свое лицо, и всякий раз после зеркала у него надолго портилось настроение.
Как всегда, внезапно и бесшумно вошел отец. Задержал на сыне холодно-любопытствующие глаза и расслабленно упал в кресло. Отец выглядел измученным, но парусиновый светлый костюм и голубая водолазка моложавили его.
— Сенеку терзаешь? — спросил он и, открыв книгу на том месте, где чернел восклицательный знак, нахмурился. — К стоикам переметнулся? Пять лет назад ты был эпикурейцем, потом буддистом и йогом. Сейчас стоик. Весело живешь.
— Я, батя, незаметно живу, как учил Плутарх. Путешествую по своей душе.
— А мне кажется — по честолюбию. Сделай-ка лучше кофе.
Отец еще раз пробежался глазами по фразе, которую выделил Родион, и задумался. Всякий раз, наблюдая за сыном, Арсентию Павловичу приходилось упрекать себя в том, что с Родионом его сближают только книги. И самое неприятное, что он, в сущности, поощрял молчаливое презрение сына ко всему, где нечего было делать Сократу или Камю. Арсентий Павлович не мог обвинить себя в равнодушии к сыну, блестящая голова которого доставляла ему немало наслаждений и подогревала отцовское самолюбие. Независимый характер Родиона избавлял его от необходимости вмешиваться во внутреннюю жизнь сына, беспокоиться за его судьбу, что тоже требовало времени, а время кандидат философских наук Цветков ценил выше всего на свете. Родион всегда был при доме. По целым дням торчал он в кабинете или в своей маленькой мастерской, где пытался укрощать краски. Рисовал он недурно, даже ловко, но Арсентий Павлович находил его картины бесстрастными и «домашними». Свои оценки отец не имел привычки подслащивать, и это еще более разъединяло их. Легкоранимый Родион страдал не столько от суровости этих оценок, сколько от горького сознания, что отец прав. Материнские панегирики он не брал во внимание: ей просто хотелось сделать сыну приятное и хоть этим приблизить его к себе. Мнение отца ему было дороже. Но крутость этих мнений была полезна лишь уму: к сердцу всякий раз больно подплывала острая льдинка обиды. С матерью Родион виделся только за кухонным столом: днем у нее были репетиции, вечером — спектакли. Она была шумной и красивой, к жизни относилась бесцеремонно и поэтому в отличие от отца и как бы назло ему вовсе не дорожила временем. Родион любил наблюдать за ее быстрыми влажными глазами и порывистыми движениями, любил слушать ее голос, пропитанный властной и мягкой хрипотцой. Все добродетели сына мать ставила себе в заслугу и в компании после каждого слова Родиона обводила гостей победными глазами. Родион так привык к материнскому поклонению, что ее точка зрения стала уже неинтересной для него. Но чтобы не разочаровать мать и всегда поддерживать в ней это необходимое для него восхищение, он старался быть рядом с ней изящным и остроумным. Только поэтому он терпеливо сносил частое нашествие гостей, на фоне которых и для которых можно было выгодно лепить себя.
После окончания института Родиона устроили художником-декоратором в областной театр. Из зрительного зала сцена представлялась ему прекрасной и загадочной сказкой. Но, ступив за кулисы, он понял простую и трудную тайну ремесленничества. Вместо тонкой кисти в его руках зачастую была грубая щетка, вместо масляных красок и подрамника — несколько кривых ведер с бултыхающейся густой жидкостью и огромное, во весь пол декорационного цеха, полотно. Он скучно бродил по этой распластанной материи и заливал краской места, отмеченные главным художником. По вечерам, глядя на закатное небо, он тоскливо усмехался: небо тоже смахивало на театральный задник из какого-то странного спектакля. Домой Родион приходил поздно, измотанный и злой. На свои картины и кисти старался не смотреть: запах красок его мутил и раздражал. Отец молчаливо щупал сына насмешливыми глазами и, забавляясь какой-то мыслью, уходил в кабинет. Родион мстительно следовал за ним и, выхватив из пестрой шеренги книг первого попавшегося философа, читал вслух и наугад:
— «Тот, кто чуждается людей, равен природе». Конфуций. «Все знают, как полезно быть полезным, но никто не знает, как полезно быть бесполезным». Чжуанцзы. Папа, они врут?
Отец хмурил тяжелый лоб и, не поднимая головы от бумаг, бросал:
— Философам свойственно заблуждаться.
— Папа, мне скучно.
— Выпрыгни из окна.
— Я сломаю себе ноги, и тебе придется ходить ко мне в больницу. Ты собьешься с ритма жизни. Работа над диссертацией приостановится. Ты мне этого не простишь.
— Заведи девушку. Хоть раз в жизни.
— О чем я буду с ней разговаривать? Девушки не читают Сенеку или Диогена Лаэртского. Девушки любят Асадова и Пугачеву. Я умру с тоски и от их телячьих восторгов.
Арсентий Павлович исподлобья следил за сыном и о чем-то думал. Сунув томик Камю между слипшимися книгами, Родион уходил в мастерскую и злыми глазами скоблил свои картины. Он не мог точно сказать себе, что в них было плохо, но одно знал ясно: второй раз к этим пейзажам и натюрмортам подходить не хотелось. Оттого, что Родион не представлял себя без искусства, мысль о собственной непригодности к рисованию казалась ему не только страшной, но и недопустимой. «А в сущности, чего я добиваюсь? Какой истины жажду? Из-за чего мучаюсь? — защищался он в отчаянии. — Истины нет в искусстве, а есть мнение. Почему я так хочу, чтобы картины мои нравились отцу? Потому что он кандидат философских наук? Рисовать для того, чтобы хвалили другие, — все равно, что жить, как другие. А я хочу жить и рисовать так, как я хочу и представляю себе это».
Но снова он подходил к мольберту, и снова в нем закипала досада, которая не отрезвляла, а еще более запутывала. Однажды, когда было особенно невмоготу, Родион с наслаждением сорвал с подрамника задубевший от красок холст и запустил им в репродукцию Ван Гога. Она рухнула на стол и разбила маленькое зеркало — в него Родион смотрелся во время бритья. На шум прибежали родители. Арсентий Павлович сразу все понял и угрюмо усмехнулся, мать сделала вид, что сбита с толку. Со злым прищуром разглядывал их Родион, словно впервые увидел. И вдруг совсем простая мысль поразила его. И была она такой неожиданной, что он рассмеялся. Тревожно дрогнули брови у отца, собравшегося уходить.
— Твои честолюбивые капризы в печенках у нас сидят! — крикнул он торопливо и почему-то испугался, что вышло так злобно и громко.
Родион как будто ждал этого крика, и раздражение его обрело сладость правоты.
— Неужели вы всегда были довольны собой? Неужели никто никогда вам не говорил, что вы такие же посредственности, как и я? Разве тебе не хотелось, отец, порвать свою диссертацию, в которой нет ни одной оригинальной, тобою выстраданной мысли, а есть сплошная компиляция чужих? Для чего ты повторяешь слова Гераклита, что многознание не научает уму? А ты, мама? Разве не чувствуешь, что играешь на сцене одну фальшь, что ты больше принесла бы пользы человечеству, если бы сменила профессию?.. Но всех вас распирает тщеславие…
Родион еще долго и бредово швырял слова, пока вдруг не запнулся: в мастерской никого не было. Он разбито опустился на табуретку и стал вертеть в пальцах тоненький осколок зеркала…
Странная тишина воцарилась в доме Цветковых. Одиноко застучали старинные настенные часы, оглашая комнаты суровым боем. Их удары уже не вязли в густом гомоне гостей, восхвалявших, бывало, щедрость и остроумие хозяев. Виноватая нервозность засквозила в лице и жестах Ольги Игоревны, которая больше не чмокала сына в подрумяненную сном щеку, не сопровождала каждую блестящую фразу Родиона многозначительным переглядыванием с мужем, а стала чего-то стыдиться при встрече с сыном и впервые показалась ему ворчливой и усталой пожилой женщиной. С грустным удивлением вспомнил Родион, что у его мамы больное сердце и высокое давление. А тут еще, как назло, вышла газета с рецензией на спектакль, в которой актрису Ольгу Цветкову били по обеим щекам. Рецензию написал молоденький поэт, который поклонялся богу справедливости и пока еще не был, как старый рецензент, добрым приятелем ведущих артистов. Газету принес отец, сконфуженный и потускневший, отказался от обеда и, увиливая от насмешливых глаз Родиона, заперся в своем кабинете. Бросив под язык валидол, Ольга Игоревна пошла громить редакцию. А когда вернулась и, швырнув сумочку на стол, с отвращением закурила, Родион увидел, что его мать в первый раз забыла накрасить губы и напудрить лицо. Были мгновения, когда Родиону хотелось подойти к ней и положить руку на плечо: мол, это все чепуха, мама, но что-то мешало ему — может быть, то, что вот уже много лет он не делал этого.