Казарму Поликарпов изучил в тот же вечер. Койки в один ярус. Умывальник и сортир чистые. По-настоящему чистые. Пол в спальне моют и скоблят, а не покрывают мастикой, от которой руки по локоть становятся ядовито-оранжевыми и подташнивает, когда натираешь щеткой. Телевизор с большим экраном, бытовка в зеркалах. Какая же это казарма? Жить можно. В проходе между койками — перекладина, рядом с каптеркой и комнатой для оружия — помост с гирями, гантелями. Он заглянул в класс, за решетку, где стояли пирамиды с оружием…
Поставив табуретку прорезью в сиденье строго параллельно спинке койки, он открыл тумбочку, аккуратно разложил там мыльницу, зубную щетку в красном футляре с пометкой «АП», болгарскую пасту «Meri», белый лоскут для подворотничков, три катушки — белых, черных и зеленых — ниток, десяток иголок на картонке (собрала мать), баночку с гуталином, сапожную щетку, стакан для бритья, так еще и не распечатанную пачку иранских лезвий (подарок отца), помазок в пластмассовом стаканчике, крем для бритья, стопку авиаконвертов.
— Что ты там шуршишь? — не поворачивая головы, спросил сосед.
— Чей-то хлеб с сахаром. В тумбочке его держать не следует. Будет пахнуть мылом и гуталином. Потом есть противно. А сахар между кусками хлеба намокнет. Тоже ерунда.
— Это ты, Поликарпов? — приподнялся на локте сосед. — Ты откуда такой?
— Какой?
— Деловой.
— Какой же деловой, — улыбнулся смущенно Поликарпов.
— Я ваш командир отделения. Младший сержант Климов.
— А как тебя зовут? — с готовностью завязать разговор сел на край койки Поликарпов.
— Не ты, а вы. Я пришел с задания и хочу спать. Встань с койки, сидеть на ней не положено. — Он повернулся на бок и натянул одеяло на голову.
— Понял, — сказал, продолжая улыбаться, Поликарпов. — С задания?
Пока его никто не трогал и не расспрашивал, он бродил по казарме. Подошел со своей табуреткой к телевизору, повиснуть на перекладине постеснялся, в классе долго разглядывал стенды с разведпризнаками. Больше всего ему понравился цветной плакат с чужими знаками различия, формой одежды, эмблемами. Полистал разговорник.
В умывальнике кто-то старательно подбирал на гитаре аккомпанемент: повторял всего одну фразу и каждый раз сбивался в одном и том же месте. Поликарпов знал, какой аккорд надо брать — простой Д 7. Но не стал: «Шуганут еще».
Дневальный, не видя, что за ним наблюдают, подошел к гире, толкнул правой три раза, ощупал бицепсы.
— Алеша, смотри! — Ризо отодвинул дневального, снял ремень, расстегнул воротничок.
«Сила в нем дикая, — сразу оценил Поликарпов, — но закрепощен».
Верно. Ризо тратил в два раза больше энергии, чем следовало. Он побагровел на пятнадцатом жиме.
— Ризо!
— Да, — с готовностью грохнул двухпудовыми гирями о помост Назиров. — Отлично получается? Пять баллов.
— Надо спокойней. Не напрягайся так.
Поликарпов взял гирю правой, бросил на плечо и, улыбаясь, стал жать. Чисто. Не подбрасывая. А когда почувствовал, что вены на лбу начинают набухать, перебросил гирю в левую. Он хитрил: еще два раза правой, и он бы дошел, стал бы подбрасывать, клониться левым плечом к полу. Но он знал, когда надо заканчивать, чтобы произвести эффект. Левой он выжал семь раз и аккуратно поставил гирю на помост.
— Еще?
— Слушай, — сказал Ризо, — отлично! Ты меньше меня! Я чемпион. Иди ко мне. Я тебя научу.
— Я не против, — ответил Поликарпов, а заметив, что вокруг собрались разведчики, скромно добавил: — У нас тренер был нормальный. Спокойный мужик. Меня на мастера по штанге тянул. Не успел просто до армии.
Поликарпов сыграл на гитаре, у него появились почтительные ученики. Гирями он работал достойно.
«Отец, все твое пригодилось, — написал он. — Поручили делать боевой листок, потому что почерк оказался самым красивым в роте. А почерк ведь у нас с тобой одинаковый».
Ребята, кажется, приняли. Загадкой оставалось отношение лейтенанта. Семаков смотрел подозрительно.
В темноте зимнего утра левофланговый Поликарпов стучит тяжелыми подкованными сапогами. Его дыхание сливается с дыханием товарищей. Еще не пришедшие в себя после сна десантные батальоны занимаются утренней физзарядкой.
Восемь минут ходьбы.
Бег по кругу.
Тридцать пять минут упражнения на гимнастических снарядах.
Потом с гирей.
Тренировка в беге на сто метров.
Семь минут бога поротно.
Он уже знает, что гири и гантели не только в их казарме. Когда его послали в штаб, такие же помосты он увидел в кабинетах начштаба, замполита. У писарей! А у врачей стоят брусья. Врачи больше всего поразили воображение Поликарпова. Им-то зачем? Лейтенант слышал, что так даже у командующего в Москве.
С утра Поликарпов уже крутится на лопингах.
«Это такие гимнастические качели, делаешь полные обороты, понятно? А гирьки на шею ловим: слабым десантник быть не может, как не может быть парашют без купола», — написал он хуторскому другу.
За окнами темно. Все устали от криков, грохота падающих тел. Ноги дрожат, начинает кружиться голова.
Климов выходит на воздух. Кругом синий снег. Тишина. Ветер не гуляет в соснах, по-домашнему желтым светятся окна его казармы на третьем этаже.
Климов дышит чистым лесным воздухом, стараясь разглядеть в небе намек на завтрашние парашютные прыжки. Звезд нет. Тучи. Всего-то и нужно — крепкий мороз и несильный ветер, который бы сдернул с неба облака…
«Семаков не отпустит, — думает он. — Скоро разведвыход. Кто пойдет вместо меня? Ни за что не отпустит».
С утра в промерзшей БМД, не слушая спора ребят, Климов размышляет: с той минуты, как он оказался в канцелярии у капитана с Хайдукевичем, все идет навыворот.
Он никогда раньше не плакал. Слезы матери и интернатских приятелей он видел часто — плакали от него. Но его самого никто не мог заставить пролить слезу: тоска, сжимающая горло, не должна быть заметной, печаль надо носить в себе, другие не должны видеть твоего несчастного лица.
Письмо в военкомат отправлено, ему показали копию. Он поблагодарил. Но отчего капитан, глядя ему прямо в глаза, строго сказал тогда: «Без шуток, Климов!» Неужели догадывается? Чушь. Климов и сам еще не знает, что именно нужно сделать.
Ему надо домой.
Сегодня он проснулся среди ночи, сердце ныло от воспоминаний о матери, что-то тоскливое и непонятное — жалость? К кому — к ней? К себе? — сдавило горло, во рту появился металлический привкус, словно ложку лизал. «Кому мы с тобой нужны»…
Он понял в эту ночь: защитить свою мать может только он, взрослый, сильный человек, которого она все же зачем-то родила двадцать лет назад.
От этой мысли ему стало вроде бы легче, и он решился, не испытывая сомнений.
«Я приеду, — твердил он, снова засыпая, — я приеду».
Он обязательно должен появиться дома — с крепкими руками, никого не боящийся сын своей матери. Все должны увидеть треугольник его тельняшки на морозе. Чем скорее он появится там, тем легче будет матери. Он все поставит на свои места.
«Без шуток, Климов», — сказал ему капитан.
А он и не шутит.
В письме домой он рассказал о запросе в военкомат. Он был растроган своими мыслями, что все же обязательно приедет, пусть не сейчас, позже. А сестру — рука долго медлила в этом месте — мать пусть назовет в память бабки Татьяной. Бабка была добрая. И после подписи нарисовал эмблему — парашют с кораблями в стороны и вверх.
Открывается дверь, выпускает на улицу клубы дымного тепла. Выходит лейтенант и, усмехаясь, говорит:
— Плакали прыжки. Декабрь — дурацкое время.
Дима в тренировочном костюме стоит рядом с Климовым, вровень, обхватив свои плечи руками.
— Сколько здесь живу, каждый декабрь такой, — говорит он. — Ни одного еще хорошего не видел. Ты-то не знаешь, а я родился здесь. Неподалеку. — Он топчет снег стертыми кедами. — Плакали наши прыжки, Климов. Снега бы побольше. Поотбивают молодые об мерзлую землю пятки.
— Выходит, — говорит Климов, — десант выбрасывают только в хорошую погоду? Нет погоды — нет войны?