Солдаты невидимых сражений
М. Казаков
ПРОЛЕТАРСКИЙ ЯКОБИНЕЦ
(Рассказ)
Под Новый год Алексей Павлович Кузин приехал в Ленинград и пробыл там несколько дней моим гостем. Старик ходил по городу, в котором не довелось ему быть в течение двух последних десятилетий, с любопытством и взволнованностью всматриваясь в жизнь Ленинграда.
Естественно, что, пользуясь присутствием в доме Алексея Павловича, некогда так щедро обогатившего меня личными воспоминаниями о Феликсе Дзержинском, я постарался и в эту встречу с Кузиным максимально насытить свою записную книжку литератора.
Мне всегда казалось, что каждый рассказ Кузина — это эскиз, деталь портрета, посвященного облику неповторимого Феликса, — вот почему и эти записи имеют право на внимание.
Я сидел у Дзержинского, когда в кабинет вошел один из дежурных ВЧК и доложил:
— Феликс Эдмундович, солдат задержал на улице какую-то девушку. Хочет говорить только с вами.
Спустя минуту он впустил в комнату низенького рябого солдата, державшего за руку испуганную, всхлипывающую девушку лет семнадцати-восемнадцати.
— В чем дело, товарищ? — обратился к нему Дзержинский, вставая из-за стола.
— Желаю доложить. Случай, значит, с этой молодой гражданкой. Как есть важный случай на улице. Докладывать можно, товарищ председатель?
— Да вы почему за руку ее держите? Отпустите: не убежит.
— И то верно. Не убежит, — согласился солдат. — Ну чего ты ревешь, гражданочка? Чего?.. — досадливо обратился он к плачущей девушке. — Не могу я, понимаешь, когда плачут…
— Что произошло? — спросил ее Дзержинский.
— Меня папа послал… Он служит на курсах Лесгафта, — сказала девушка. — Папа меня будет ждать… волноваться, если я не вернусь к обеду, понимаете? А он, — она ткнула пальцем в грудь солдата, — пристал ко мне, товарищи… И не отдает… Я уронила, а он пристал: в ЧК да в ЧК. И привел… и не отдает…
— И не отдам, гражданочка! — с некоторым задором сказал солдат и похлопал рукой по карману своей шинели, где, очевидно, находилась сейчас та вещь, о которой шла речь.
Феликс Эдмундович Дзержинский.
По знаку Феликса Эдмундовича дежурный увел девушку в соседнюю комнату, и мы услышали непринужденный, с ярославским говорком рассказ солдата:
— Верно, она потеряла из шубейки своей эту бумагу. Не врет, что потеряла. Отчего не поднять? Поднял это я, значит. Пожалуйста, думаю, гражданочка, возьмите свое. Идет это она вперед, ничего не примечает. А я — сзади. Развернул я, значит, бумагу. А почему не развернуть? Солдат — он тоже бумаги понимать должен. — Он вынул из кармана шинели вчетверо сложенную бумагу. — Глянул я на эту бумагу, присмотрелся к ней, какие-то на ей крестики да кружочки наставлены, туды-сюды стрелочки, и чиркнуло тут в голову: «Стой!.. Стой, солдат Петроградского гарнизону революции Семен Семенов! Гляди в оба, Семен Семенов…» А что значит — в оба? Ну, тут уж первым делом — иди в ЧК. Принимайте.
И он передал в руки Дзержинского свою находку. Нам, чекистам, не надо было много времени, чтобы убедиться в ее исключительной ценности: это был план Петрограда со значками, указывающими расположение воинских частей, и линией маршрутов Владимира Ильича Ленина.
Несомненно, можно было предположить, что в наши руки попала одна из нитей заговора, одного из многочисленных в те годы заговоров против Советской власти.
— Ну, солдат революции Семен Семенов, так говорите: глядеть в оба?
— Выходит так, товарищ Дзержинский, — крепко пожимая протянутую ему на прощание длинную, с тонкими пальцами руку, ответил солдат.
Когда он ушел, я не смог сдержать своего удивления:
— Подумать только… Какой случай! Рядовой солдат и…
Но Дзержинский не дал мне договорить:
— Случай? Нет, Кузин! Эта тревога рядового солдата за революцию — не случай! Это — сила нашей ЧК.
Он сказал это просто, тихо и с той внутренней убежденностью в своей правоте, которая накоплена бывает человеком в долгие часы раздумий о чем-то главном для него и волнующем. Рот его улыбался при этом мягко и почти застенчиво. Узкое лицо с выдающимися скулами и впадинами щек еще больше посветлело от этой улыбки, а глаза (он имел обыкновение всегда глядеть в лицо собеседника) словно спрашивали моего ответа с надеждой и ревнивым ожиданием.
Несколько недель назад в Смольном он говорил о том же:
— Наша Чрезвычайная комиссия не может быть узкой цеховой организацией. Наша сила в связи с рабочими массами. Без этой связи грош нам цена.
Накануне заседания Совнаркома 20 декабря 1917 года Ленин прислал ему свою знаменитую записку с проектом декрета о борьбе с контрреволюцией и саботажем. На заседании этот вопрос был решен, и тотчас же встал другой: кого же поставить во главе созданной Всероссийской чрезвычайной комиссии? Нам, членам партии, рассказывали, что Владимир Ильич, оглядев всех присутствующих, с улыбкой сказал: «А ведь в нашей среде есть настоящий пролетарский якобинец!» Он но назвал еще имени, но взоры всех присутствующих обратились в сторону Дзержинского.
— Согласитесь, Кузин, что я прав, — возвращаясь к письменному столу, сказал Феликс Эдмундович. — Как вам нравится этот солдат Петроградского гарнизона революции? «Солдат — он тоже бумаги понимать должен», — подражая разбитному ярославцу, весело проговорил он. — Солдат свое дело сделал, теперь нам предстоит наше, Кузин. Позовите сюда эту девушку.
В этот же январский день 1918 года заявился, помню, к Дзержинскому не совсем обыкновенный посетитель. Я никак не мог предполагать в тот момент, что наша встреча с ним будет находиться в какой-либо связи с только что описанным эпизодом. Но так случилось…
Дзержинскому доложили:
— Настойчиво добивается к вам писатель один, поэт… Странный какой-то. В мужицкой поддевке, с рыжей бородой, а поэт.
— Да неужто Корнев? — воскликнул я. — Известный Митрофан Корнев? — Я узнал его по описанию.
— Он самый.
Отвесив пригибистый, низкий поклон, молитвенно сложив руки на груди, Корнев елейным, подобострастным тоном просителя обратился к Феликсу Эдмундовичу.
— Обидели, — печальным голосом начал он. — Стихотворца Руси-матушки ограбили. С жалобой я.
— На кого жалуетесь? — спросил Дзержинский.
— Ограбил ваш человек. Перстни старинные, иконы древние, письмена радонежские… Слава тебе, господи, не оставляла до сих пор заступница Митрофана мужика. Живу смирно: много ли мужику нужно? — насмешливо смотрели на нас его умные глаза. — Сыскал я клетушку-комнатушку и живу-поживаю там скворцом тихим. Заходи, голубь, осчастливь!.. — обратился он неожиданно на «ты» к Дзержинскому, а мне подмигнул: — На Морской, за углом клетушка. «Отель де Франс» называется. Стихи прочитаю, душой русской писанные.
И поистине, что-то неповторимое, древнее, как сама Русь, услышали мы, когда он вдруг заговорил стихами.
Феликс Эдмундович внимательно слушал.
— А хочешь, Гёте прочту? — хитро заулыбался рыжебородый мужик в синей поддевке.
— Гёте… «Кто хочет действовать, тот позабудь покой!» — вспомнил Дзержинский и переглянулся со мной.
Он хорошо знал западную литературу, а Гёте, в частности, очень любил и многие вещи его помнил наизусть. Не всем было известно, что и сам Феликс Эдмундович в молодости писал стихи. Во время первого этапа в ссылку он читал на привале у костра свою революционную поэму. Ни один из каторжан не понимал польского языка, но всех их взволновала поэтическая горячность Дзержинского.
— С «Фаустом» знакомы, ишь! — отозвался Корнев. — И я… Маракую малость по-басурмански. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей будут. Ох, голосистей! «Ах ты птица райская, дребезда золотоперая…» — повел он было снова свою стихотворную речь, но тут же оборвал ее зло и хмуро: — Ограбил ваш, вот что!