Я взял орден из рук Поликарпыча и прицепил ему на грудь.
– Пошли, старый солдат! Пройдемся гордо мимо этих блестящих витрин. И помни, что здесь когда-то гуляли Пушкин и Горький, что здесь строились храмы науки и храмы души. Ведь именно здесь ты вместе со своими товарищами прошел в конце концов победным маршем в 45-м. И мы имеем право гордо пройтись по нашим улицам. Потому что они всегда будут наши.
– Я воевал за то, чтобы жила Галка. А не такие, как этот… – прохрипел Поликарпыч, глотая старческие слезы.
– Мы будем жить за нее, милый мой друг. Мы будем жить…
– Да… Но как? Кирка, ответь, как?
Я не ответил. Я крепко обнял маленького Поликарпыча. И он, опираясь на палочку, пошел рядом со мной. Гордо вскинув голову. И на его груди вызывающе блестел орден «За оборону Сталинграда».
Потом Шурочка меня спросил об одном.
– Скажи, Кира. Честно скажи. Если бы все случилось лет десять назад, ее можно было бы спасти?
Я честно ответил.
– Во всяком случае, операцию сделали бы немедленно. А уж потом полагались бы на Бога.
– Значит, у нее был шанс. Значит, она могла бы жить, – тихо, но твердо сказал Шурочка. – Значит, ее просто убили.
– Знаешь, сколько бы могло жить… – я махнул рукой. – Впрочем, как на войне.
– Странная война, Кира. Односторонняя. Ведь никто даже не сопротивляется. Что с нами сделали, Кира?
Шурочке я тоже ничего не ответил. Потому что ответа не знал никто из нас…
Вскоре после смерти Галки на моего друга посыпались новые беды. Его родное КБ практически остановило работу, прекратив почти всю исследовательскую деятельность. Шурочкину научную группу попросту расформировали за нерентабельностью и полной ненадобностью стране. Профессионал, блестящий ученый и просто умница, мой товарищ Шурочка оказался на улице. Впрочем, после смерти жены он просто не воспринимал происходящее. И ничто уже не принимал за трагедию. Ему уже нельзя было сделать больнее.
Впрочем, как и Петька, Шурочка старался не забывать кто он. И поэтому не бросился организовывать сомнительные фирмы, не бросился воровать и спекулировать. Но поскольку достойной работы уже не предвиделось, он махнул на все рукой и решил стать продавцом книг.
– Во всяком случае, я не буду торговать тряпками, – оправдывался он. И успокаивал сам себя. – Все-таки книжки. Понимаете, ко всему прочему, я хоть имею возможность их читать. Это уже кое-что…
Вскоре Шурочка переключился на торговлю словарями и разговорниками. Потихоньку изучая иностранные языки. Однажды я его увидел за «любимой» работой. Бывший отличник учебы, бывший дипломированный инженер, бывший изобретатель и руководитель лаборатории одного из самых престижных НИИ, стоял под проливным дождем, согнувшись от холода в три погибели и бубнил себе под нос иностранные слова. Изредка доставая из кармана бутылку, чтобы согреться. А по радио бодрый дикторский голос радостно вещал об огромных возможностях, открытых нынче перед молодежью. Когда каждый запросто может иметь дополнительный заработок…
И вот сейчас мы втроем сидели на кухне, закусывая воспоминания солеными огурчиками. Мы праздновали свое поражение. Грузчик, продавец и без пяти минут гувернер. Бывший учитель, бывший инженер и бывший врач. Бывший поэт, бывший ученый и бывший музыкант. Три представителя некогда самых почитаемых профессий. «Из бывших…» – с горечью подумал я. Мы даже не могли позволить себе такую роскошь, как любимое дело. Мы даже не могли позволить себе такую роскошь, как любовь… Я уже не был женат, потому что развелся. Шурочка уже не был женат, потому что овдовел. А Петька не был женат, потому что уже просто не хотел. Мы все были свободны и от работы, и от любви. Но никто из нас не чувствовал счастья от этой свободы, потому что прекрасно знали ее цену… Наконец-то сбылась американская мечта по-русски. Когда уголовники и номенклатурщики превратились с бизнесменов и политиков, а из учителей, ученых, военных сделали мелких торговцев, грузчиков и нищих… Так мы отпраздновали свое поражение.
А утром, несмотря на свой вчерашний внутренний протест, я все-таки решил заделаться гувернантом. И тщательно побрился, проклиная себя. От этого стало легче. К тому же я успокаивал себя тем, что в любой момент могу плюнуть и уйти. Успокаивал себя, тем, что мне нужен хоть какой-то, пусть – временный, заработок для жизни и поиска более достойной работы. В конце концов, я же буду не слугой, а учителем музыки. Окончательно успокоившись, я поехал на свою новую работу.
Выйдя из электрички, я огляделся. И с жадностью вдохнул чистый утренний воздух. Когда еще я мог себе позволить каждый день бывать на природе! Гулять по березовой роще, любоваться влажной от утренней росы листвой, прикасаться к молочной коже стройных гибких деревьев, слушать веселый щебет птиц и щуриться от играющих на мокрых можжевельниковых кустах солнечных бликов. Когда еще я мог себе позволить вот так, просто наклониться к дереву, разгрести руками листву и аккуратно срезать подберезовик вместе с запахом леса и детства. Когда я еще мог позволить себе думать только о красоте мира, просто о земле и просто о небе. И обманываться, представляя, что в мире есть только земля и небо. И на земле лишь растут деревья и цветы. И в небе лишь летают птицы, да светит солнце… А все остальное – неправда и чья-то злая выдумка…