Даже с восстановленной дорогой, Пэт О’Дональд, находящийся на фронте, мог едва поддержать снабжение пяти корпусов, и хотя он кричал насчет 9-ого корпуса, чтобы тот отправили как можно быстрее, Эндрю наполовину задавался вопросом, не будет ли их прибытие большим бременем, чем помощью. Они находились в патовой ситуации, и он боялся, что это было таким безвыходным положением, из-за которого, в конечном счете, погибнет Человеческая раса. Хотя битва за Рим, в тактическом смысле, была победой, в общем стратегическом смысле он боялся, что она, возможно, очень даже окажется темным поворотным моментом войны.
Он вспомнил старую войну, там дома, лето и осень 1864 г., когда Шерман и Шеридан месили грязь в Джорджии и долине Шенандоа, перекрывая пищевые поставки Конфедерации. Эта причина, возможно намного больше, чем ожесточенная осада в траншеях вокруг Питерсберга и Ричмонда, действительно сломала хребет Мятежникам.
Здесь, в настоящем, бантагские разрушения были ударом, настолько серьезным, что он был вынужден временно демобилизовать почти двадцать тысяч пехотинцев-римлян, тех, кто были фермерами. Если они не получат определенные объемы зерна, то следующей зимой Республика будет голодать.
Не считая физического опустошения нанесенного зимним наступлением бантагов, так же был нанесен тяжелый урон людям. Кроме сорока тысяч раненных и убитых в армии, более сотни тысяч гражданских погибло, а более миллиона потеряли свой кров. Война несла их под откос, даже тогда, когда они продолжали побеждать на поле сражения.
Он ощущал, что этот новый лидер бантагов понимал данную ситуацию намного лучше, чем любой противник, с которым он когда-либо сталкивался на протяжении всех войн с этими тремя ордами. Другим всегда казалось, что победа является главным призом, что бы ее добиваться на поле битвы. Но в действительности войны, она была лишь одной составляющей.
Что было необходимым теперь, так это не просто победа, а сокрушительный и ошеломляющий триумф, подавляющий удар на поле битвы, который сломал бы хребет бантагской орде. Он надеялся, что предстоящее наступление будет таким ударом.
— Сэр, вы в порядке? — спросил Джефф.
Эндрю пошевелился, осознавая, что он в тишине уставился вдаль.
Он улыбнулся и ничего не ответил. Он был все еще слаб, чувствуя дрожь внутри себя, как если бы его сердце, его тело было такое же ломкое, как и стекло. Бледность, слава богу, прошла, хотя темная тяга к тому ужасному эликсиру, морфию, все еще осталась, память о его успокоительном влиянии, витала подобно фантазии для брошенного любовника.
— Все прекрасно, Джефф, давай-ка не будем держать парней стоять здесь. Смотры могли бы быть отличной забавой для генералов, но они могут быть адской скукой среди своих.
— Так точно, сэр. Я увижу вас на фронте, сэр.
Джефф отдал честь и, повернув лошадь, рявкнул приказ. Флейтисты и барабанщики начали развертываться позади него, приказы, неслись эхом через поле, плотно расположенные колонны разворачивались и проходили по проходу в смотре и оттуда отправлялись к месту сбора, где их ждали поезда.
«Боевой гимн Республики» эхом разносился через открытые поля, вслед за длинными изогнутыми колоннами солдат, проходящих маршем; винтовки с примкнутым штыком сверкали в утреннем солнце.
Стэн, очевидно движимый чувством сентиментальности по своей старой команде, ехал не спеша, то назад, то вперед вдоль шеренг, наклоняясь, чтобы обменяться рукопожатием и пожелать парням всего наилучшего.
— Это должно стать последней кампанией, — заявил Ганс.
Эндрю повернулся в седле, посмотрев на своего старого друга.
— Еще одна битва подобно последней, и все будет кончено, либо они разобьют нас, либо Рим даст слабину, либо даже наше собственное правительство. Эндрю, ты должен найти способ покончить с этим.
Эндрю отвернулся, смотря, как проходят шеренги солдат. Было время, когда эта армия, его армия, так напоминала ему старую Потомакскую армию. Это время прошло. Теперь она выглядела, она ощущалась, как армия Конфедератов Северной Вирджинии. Люди были тощими, слишком худыми. Его армия начинала расшатываться от того, что сражалась одна в слишком многих сражениях и того знания, что она будет вынуждена продолжить биться, и это является единственным спасением от расчленения или смерти.
Это было очевидным во всей Республике, не только здесь, или на фронте, но и в Суздале, и в самом маленьком деревенском хуторке. Обширная инфраструктура, которую он попытался построить, чтобы поддержать эту войну, была натянута как тетива и начинала изнашиваться.
— Ты тоже видишь это? — спросил Эндрю.
Колонны пехотинцев прошли, пыль кружилась так, что солдаты выглядели подобно проходящим теням, хотя стоял полдень. Он мог ощутить нехватку энтузиазма, почти ребяческое волнение, которое прошло через армию, когда она, наконец, покинула лагерь, чтобы направиться на помощь. Нет, это были мрачные ветераны готовые сражаться хоть в аду, но из-за знания действительности энтузиазм отсутствовал напрочь.
— Я вижу это и в тебе, Эндрю Кин. Ты все еще не отошел от своего ранения.
Эндрю пренебрежительно хмыкнул.
— Дыхание немного учащенное, но в остальном все отлично.
— Хорошо.
Он посмотрел на своего старого друга и улыбнулся.
— Тебе следует напомнить. Сколько ранений уже у тебя? Пять? И еще твое сердце. Емил говорит, что тебе надо помедленней двигаться и бросить жевать табак.
Как будто отвечая, Ганс засунул руку в вещмешок, вытащил плитку, откусил кусок, и, соблюдая их старую традицию, предложил плитку Эндрю. Тот взял ее, и тоже откусил, а Ганс улыбнулся.
— Мы два изношенных старых боевых коня, Эндрю. Но черт, какая есть альтернатива, пойти в дом для престарелых солдат и сидеть в кресле — качалке у подъезда? Не для меня. Глубоко внутри, я почти что надеюсь, что меня застрелит последняя пуля последней войны.
— Нет, даже не шути об этом.
— Суеверишь? — хмыкнул Ганс.
— Нет, я просто говорю, не шути об этом. Но ты прав, мы оба загнаны. Все загнаны.
В забитой пылью колонне проходящий полк поднял свои головные уборы в приветствии. Эндрю отпустил уздечку Меркурия и снял свою шляпу, чтобы возвратить жест.
— Ты знаешь, во мне есть кое-что, что на самом деле скучает по этому, — Ганс растягивал слова, поскольку он жевал и плевал. — Ничто в мирное время не может сравниться с этим, полный корпус пехоты выстроился, чтобы отправиться на войну.
Эндрю кивнул. Это был не только их внешний вид, но и звуки, запахи… ритмичный грохот оловянных чашек, барабанящих на походных ранцах, топот ног на пыльной дороге, обрывки фраз, доносящихся мимо, аромат кожи, пота, лошадей, горючего, и даже ощущение стоящей в воздухе мелкой пыли. Это было что-то вечное, и это была одна из немногих вещей, которые боги войны отдали в обмен на всю кровь, пролитую на их алтарях. После очень многих лет он мог закрыть глаза, и мог оказаться где угодно, здесь в этом безумном мире, или там в Вирджинии. Но также он мог почувствовать различия, мрачность цели, тихая обреченность, ощущение, что это был некий вид заключительного усилия. Он задавался вопросом, а что если, в тот же самый момент, его противник, меньше чем на расстоянии в сто миль, участвовал в таком же мероприятии, высокие восьмифутовые воины бантаги, проходили торжественным маршем. Оценивал ли он тоже свои войска, знал ли, что заключительное катастрофическое сражение наступало?
— И что относительно них? Что у него есть? Что он чувствует в этот момент? — прошептал Эндрю.