Паника подпитывалась паникой, бантаги начали резню, и население, после стольких лет оккупации, рабства, и ужаса, ощущало, что освобождение было под рукой, но находясь перед лицом смерти, которой они стремились так долго избежать, они повернулись, словно загнанные в угол крысы, полагая, что теперь сами боги пришли им на помощь.
Сидя на боковой стенке тендера с дровами бантагского паровоза, который медленно продвигался по главной линии к городу, он нянчил чашку чая, данную ему машинистом локомотива, рабом-чином, освобожденным, когда они захватили моторостроительный завод, примыкающий к литейному цеху в том месте, где они приземлились.
Чай и грязный кусок черствого хлеба придали ему сил, и к своему изумлению ему на самом деле удалось урвать нескольких часов сна, впервые за два дня. Видя, что чашка была пуста, машинист мягко взял ее у Ганса, открыл вентиль горячей воды, наполнил чашку, затем, засунув руку в карман, он вытащил грязную тряпицу, зачерпнул горстку драгоценных листьев, и добавил их в чашку, размешивая содержимое.
Ганс кивнул с благодарностью. Поставив чашку вниз на пол тендера, чтобы позволить ей немного охладиться, Ганс высунулся из кабины. Впереди вспыхнула перестрелка, еще один лагерь обнесенный стеной; один из людей сообщил, что это пороховой завод. Комплекс резко выделялся на фоне горящего города, освещающего мир, который находился еще на несколько миль далее. Его стрелковая линия, развернутая на половину мили в каждую из сторон от дороги, вела ожесточенный бой. Теперь она была увеличена за счет тысяч чинов, некоторые из них были вооружены тяжелыми бантагскими винтовками, другие драгоценными пистолетами, которые принесли на дирижаблях до Сианя, а потом сюда. Большинство было просто бушующей, беспорядочно кружащей оравой, несущей дубинки, вилы, ломы, ножи, тяжелые бантагские мечи, и копья.
Прямо через сердце сражения, с каждой из сторон железной дороги, тащилась бесконечная колонна: женщины, цепляющиеся за вопящих младенцев, напуганные дети, сжимающие юбки своих матерей, старики и старухи, потерявшиеся дети, все они растерянные, перепуганные, движущиеся на запад, в попытке выйти из безумия.
Он выделил несколько драгоценных отделений, чтобы отобрать любого, мужчину или женщину, которые казались способными к борьбе. При любом другом раскладе такой жест был бы непристоен, поскольку все они были немного больше чем истощенные скелеты, заключительные отбросы ямы после многих лет существования в аду и смерти миллионов в ежемесячных праздниках луны или умирающие, чтобы поддержать империю орды.
Он старался игнорировать их, не позволить своему взгляду задерживаться даже на секунду на потерянном ребенке, или на изможденной матери, лежащей в грязи и окруженной кричащими детьми, это бы иссушило его желание продолжать безумие. Он прибыл, чтобы постараться освободить их, поскольку они стали его братьями и сестрами, однако теперь, чтобы освободить их, все, что он мог сделать, просто наблюдать, как они умирают, и это опустошало его.
Они все, в любом случае, были мертвецами, он должен был напомнить себе об этом. Можно не сомневаться, что, как только республика будет разрушена, бантаги уничтожат здесь всех и затем отправятся дальше. Все же вместо того, чтобы чувствовать себя подобно освободителю он ощущал, как будто он был ангелом смерти, осознавая, когда он смотрел на ад, окутывающий мир, что сто тысяч или даже больше должны будут умереть этой ночью.
Небо ослепительно полыхнуло. Место, где стоял пороховой завод, озарилось резким ярко-белым светом, более ярким, чем сто солнц, пламя поднялось ввысь, блеск вспышки этого взрыва как будто всех заморозил. При свете взрыва весь мир приобрел четкие очертания. Далеко с левой стороны от себя он видел, что край линии фронта, превратился в абсолютный хаос, верховые бантаги кружились, затягиваемые человеческой массой. Прямо впереди железная дорога была забита людьми, все они замерли, потом упали на землю, а их крики были заглушены расколовшим землю раскатом грома. Потрепанная линия пехоты, сгрудившаяся вокруг обнесенного стеной лагеря, развернулась и побежала назад, люди ничком бросались на землю.
Огненный шар на тысячи футов взлетел ввысь, блестящий яркий свет начал меркнуть, превращаясь в угрюмую красноту ада. Ударная волна ошеломила его. Он пошатнулся, наклоняясь вперед в бурю, воздух был горячий и сухой. Началась бесконечная канонада, ящики боеприпасов, брошенные взрывом ввысь, начали рваться по отдельности, миллионы патронов, горящие и сверкающие, полосами огня нырнули обратно на землю.
Стены лагеря обрушились, разлетевшись на куски, далеко друг от друга, давая возможность заглянуть в ад. Бантаги, выглядели похожими на пылающих демонов, они, шатаясь, выходили наружу, в дикой агонии, которая снедала их, пытались содрать с себя кожу, люди, подобно карликам среди них, также горели. Коробка винтовочных патронов упала около двигателя, взрываясь, словно связка фейерверков, пули просвистели около боковой стенки тендера.
— Ганс!
Это был Кетсвана, таща позади себя нескольких чинов, все трое были одеты в свободные черные рабочие комбинезоны, отмечающие их как людей, которые работали на борту локомотивов. Их было очень мало, они получали дополнительные порции еды, и освобождение своих семей от убойной ямы. В вакханалии последних нескольких часов, далеко не один был избит до смерти теми, кто находился ниже них в порядке выживания в этом безумном мире и поэтому специальный приказ собрать их вместе, заключался не только для сбора важной информации, но также и для их собственной безопасности.
Кетсвана забрался в кабину локомотива и, в изнеможении тяжело опустился на пол, прислонившись спиной к груде дров в тендере. Ганс предложил свою чашку чая, и Кетсвана жадно проглотил ее, благодарно кивая, когда Ганс предложил часть галеты. Три чина-железнодорожника, которых он притащил, также забрались в кабину, взволнованно разговаривая с машинистом, ведущим поезд Ганса, их слова, текли так быстро, что Ганс едва мог понять то, что говорилось.
— Они от северной линии, — объявил Кетсвана, все еще пережевывая сухой хлеб.
— Северная линия?
— Помнишь, мы знали, что они прокладывают линию к Ниппону.
— И? — Он почувствовал вспышку страха.
— Ганс, нам следовало совершить несколько разведывательных полетов в том направлении прежде, чем приказывать Джеку забрать оставшиеся суда в Сиань.
Это была глупая ошибка, чертовски глупая, понял Ганс. Он должен был приказать Джеку покрутиться вокруг для беглого осмотра, но уступил аргументу, что, если какой-либо из дирижаблей и сможет выжить, то они должны вернуться в Сиань засветло, заправиться горючим, подлатать повреждения, и надеяться найти водородный газогенератор на бантагском аэродроме. Оттуда следующим утром они смогли бы возвратиться в Тир. Но теперь вот это.
Он знал, что то, что он отпустил Джека, также было мотивировано виной. Джек, наконец, согласился на нападение, хотя он плохо настоял на том, что другие пилоты также должны были вызваться добровольно, и что не могло быть никаких приказов. Конечно, все они на самом деле вызвались добровольно, они были слишком зелены, чтобы знать, когда сказать нет, и ни один никогда не позволит себе, чтобы его могли назвать трусом.
Только девять дирижаблей пережили нападение неповрежденными, и сохранили некоторую видимость летного порядка. Почти пять из каждых шести экипажей «Орлов» бывших живыми всего две недели назад, теперь были мертвы. Джек и его парни вышли за пределы человеческих возможностей, и поэтому Ганс отослал их домой. Его сентиментальность, возможно, будет стоить ему битвы. Он и понятия не имел о завершении железной дороги на север.
— Ублюдки не просто провели линию до Ниппона, — продолжил Кетсвана, — они состыковали весь этот путь до дороги, которую мы строили вдоль северного берега моря!