Он растер тонкий пепел и долго сидел неподвижно, уставясь сквозь стекло, сквозь голые, как зимой, костяно-белые ветви на дальние сопки, на высокий правый берег Ошеры, на огромный вековой кедр над крышей больницы. Как в темном котле, кипели какие-то мысли, чувства, предчувствия, и постепенно со дна поднималась, вытесняя все прочее, горькая спокойная гордость, ясное понимание того, что да, теперь все решено и подписано, все будет так и никак иначе, я сам того хотел и к тому стремился, и продолжаю хотеть и стремиться, я предупрежден о неминуемых последствиях, но решение остается прежним… что-то подобное он мог бы сказать, если бы кому-то нужны были эти слова. Но никто его не слушал и не слышал. А потом раздался громкий стук.
Бросив в сумку сверток с серебром и проверив, в кармане ли нож, Дима отпер дверь. На пороге стоял капитан Ловяга.
— Добрый день, Дмитрий Дмитриевич. Разрешите войти?
— Входите. Садитесь вон… — Дима показал на стул. — Чаю хотите?
— Пожалуй, что нет. Я хотел еще порасспросить вас о делах этой ночи…
— Попробуйте. Но, мне кажется, я сказал все, что знал. Добавить нечего.
— Наверное. Допускаю, что вы рассказали все, что знаете по конкретному убийству. Но давайте расширим круг тем, что ли. Вообще все, что происходит — как вы расцениваете?
Дима хотел ответить резкостью, но сдержался. Ночью он пытался тыкать Ловягу носом в вопиющие нарушения обыденности, но тот, как кот Базилио, изображал из себя слепого и говорить хотел только о пяти сольдо…
— Вы «Солярис» читали? — спросил он.
— М-м… давно. Подзабыл уже. А что?
— Там события происходят с несколькими людьми. С тремя. И материализуются воспоминания — то, что хочется забыть. А у нас — двенадцать тысяч человек. И материализуются страхи.
— Как это — материализуются? Каким образом?
— Не знаю. Честно говоря, меня это даже не очень интересует.
— Не понимаю. Ведь в этом все дело! Выяснить причину…
— И устранить ее? Знаете, Родион Михайлович, я больше чем уверен, что устранить причину будет не в наших силах.
— Почему вы так в этом уверены?
— Как сказать… Если все происходит вне нас и независимо от нас — как учит диалектический материализм — то, значит, мы имеем дело с физикой, до которой еще не доросли. Вон, взгляните на солнце… или взять этот барьер вокруг города… Если же все происходит в нашем сознании, то дело еще безнадежнее: в поисках причин мы заберемся лишь в собственные дебри. Наконец, если правы мои пацаны и над нами ставят эксперимент инопланетяне… или кто-то еще, не важно… то, думаю, они позаботились о том, чтобы ни до целей эксперимента, ни до методики его мы не докопались…
— То есть — все бесполезно?
— Я бы сказал — бессмысленно.
— И в рамках этого убеждения…
— Давайте вспомним, как это началось, — предложил Дима. — Черные машины и ночные аресты. Вы, как я понимаю, к этому причастны не были… Потом — волки. Потом — окаменевшие. И дальше — как снежный ком… Страх — это великая сила.
— Хорошо. Допустим, я согласился. Что дальше? Дальше-то что?
— Перестать быть стадом. Подавить страх. Уничтожать все эти… материализации. Тогда, может быть, удастся переломить… Если не удастся — нам всем конец. У вас есть какое-нибудь оружие?
— Только «макаров».
— А вообще в городе?
— У милиции шесть автоматов и десяток пистолетов. У военкома два автомата. Охотничьи ружья — почти в каждом доме.
— Вот и взялись бы — отряды самообороны, патрули по ночам… Побольше шуму. Это отгоняет страх.
— Допустим… А вы — лично вы, что намерены делать?
— А я, — усмехнулся Дима, — как всякий беспринципный интеллигент, собираюсь пойти наперекор всему тому, что только что вам говорил, и добраться до первопричины. Только не просите, чтобы я что-то объяснял. Здесь все так накручено… Впрочем, действуя в том же направлении — преодолении страха. Может быть, чуть более интенсивно, чем предлагаю вам.
— На всякий случай держите меня в курсе.
— Вряд ли это необходимо… Кстати, кто у нас сейчас власть?
— Не знаю. Я, наверное, еще Василенко, потом военком… все.
— Удрали остальные?
— Удрали. Возле барьера горкомовский «уазик» стоит, черный весь, а внутри что-то шевелится. Я не стал подходить.
— Правильно. В общем, объявляйте мобилизацию, объясните, что нужно ходить с оружием… пусть лупят во все, что подозрительное.
— Ладно, это мы обговорим.
— Главное — чтобы не жались по домам и не боялись.
— Попробуем. Вы собирались идти куда-то? — Ловяга кивнул на Димину сумку.
— Да, в школу.
— Я провожу, не возражаете?
— До школы. Там, внутри — я один.
— Разумеется…
Выпустив Ловягу в коридор, Дима присел на корточки и мелом на полу начертил пятиконечную звезду — лучом к порогу. Так его научила Леонида. Ловяга с удивлением смотрел сверху.
— Вы что — верите в это?
— Здесь и сейчас — да.
— Хм…
— Поймите же, черт возьми, — с накатившим раздражением заговорил Дима, — мы попали в ситуацию, в которой весь наш опыт — ноль, и прежние знания — ноль, и вообще здесь все абсолютно другое, а что похоже на прежнее, так оно обман… Представьте, что наш город — декорация, поставленная на другой планете, и об этой планете мы знаем только одно — тут все иначе, понимаете? Все по-другому. Непредсказуемо. И надеяться можно только… только на… — Дима замолчал. Ловяга осторожно смотрел на него, и Дима понял, что капитан боится, но еще не осознает собственного страха. Боится услышать что-то такое, что испепелит последние его надежды… — В общем, забудьте, кто вы есть, забудьте все — и смотрите так, будто видите все впервые…