Психологическое глубинное воздействие социальных обязательств приводит к результату, что люди действуют не так, как обычно представляется, не исходя из случайных причин и рационального расчета, а внутри социальных отношений. Они образуют решающую переменную того, в пользу чего люди принимают решения. Это в особой мере относится к решениям, принимаемым при стрессе, которые в знаменитом эксперименте с послушанием были поставлены Стэнли Милгрэмом. Здесь именно социальные обстоятельства играли решающую роль в том, насколько послушно вели себя испытуемые лица в отношении авторитета [44]. Чувства или фактическая социальная близость и связанные с ними обязательства образуют центральный элемент относительных рамок. В исторической перспективе этот элемент очень редко попадается на глаза, так как имеющиеся источники лишь в исключительных случаях дают справку о том, кто кому чувствует себя обязанным, когда он де-лает или не делает что-то определенное. Все это осложняется еще и тем, что социальные обязательства могут быть не всегда осознанными обязательствами, а настолько само собой разумеющимися внутренними, что дают ориентировки так, что упомянутое лицо об этом даже не знает. Психоаналитики называют это делегацией.
Если к этому добавить монодименсиональные относительные рамки в контексте военной обстановки, а также ограниченность социального пространства солдат группой их товарищей, станет ясно, какую роль играют социальные обязательства: тогда как семья, подруга, друзья, одноклассники, однокашники и т. д. в гражданской жизни образуют плюральное множество различных фигур отношений для обдумывания собственных решений, то на фронте эта множественность по существу сокращается до группы товарищей. И они работают в тех же относительных рамках и, соответственно, с той же целью, а именно — выполнить поставленную боевую задачу, и при этом выжить. Для этого сплоченность и взаимодействие в боевой обстановке являются решающими; поэтому группа составляет в бою сильнейший элемент относительных рамок. Поскольку она жизненно важна, ее правила обладают такой действенной силой. И вне боя отдельный солдат в чрезвычайно высокой степени привязан к группе: ведь он не знает, ни как долго еще продлится война, ни когда он поедет в очередной отпуск на родину или его переведут — то есть когда он удалится из тотальной группы и снова станет частью плюральных групп. Принудительное действие товарищества описано многократно. Наряду с его социальными функциями она показывает группе в отношении внешнего окружения антисоциальные элементы. Внутренние нормы группы образуют стандарт поведения, стандарт невоенного жизненного мира становится второстепенным и неважным.
Но товарищ не только обобществляется по своей или против своей воли и лишается автономии, в то же время он кое-что получает взамен, а именно принадлежность к обществу, надежность, опору, признание. К тому же группа товарищей предлагает разгрузку от будничных обязательств гражданской жизни. Именно в этом усматривает будущий эмигрант и решительный противник режима Себастьян Хаффнер нечто в высшей степени подстрекательское с точки зрения психологии: «Товарищество (…) полностью устраняет чувство самостоятельной ответственности. Человек, живущий в товариществе, избавлен от всякой заботы о существовании, всякой жестокости борьбы за жизнь. (…) Ему не надо ни о чем заботиться. На него теперь распространяется не жестокий закон «каждый за себя», а великодушно-мягкий «все за одного» (…). Один пафос смерти позволяет и выносит такое неслыханное освобождение от ответственности за жизнь» [45].
Эта взаимозависимость нагрузок и разгрузок, связанных с социальной общественной формой «товарищество», Томас Кюне описал в своем обширном труде. В особенности роль, которая в социализме отводилась таким категориям, как общество и товарищество, приводила к существенной переоценке коллективизма и недооценке индивидуума: «Товарищество ввело теперь культуру стыда, в которой мышление чувства и действия в категориях индивидуального управления жизнью и личной ответственности заменялись диктатом морали, позволявшей лишь то, что годилось только для физического существования, социальной жизни и престижа собственной группы» [46]. Товарищество, рассматриваемое таким образом, значит не только максимальную концентрацию социальных обязательств, но и освобождение от всего того, что имеет значение в остальном мире. Им не только в чрезвычайно высокой мере определяются солдатские относительные рамки, но и солдатская практика во время войны. Здесь товарищество уже является не нагружающей и разгружаю-щей формой обобществления, а буквально единицей выживания, образуя при этом связующие силы, которые при нормальных условиях обобществления никогда бы не стали столь крепкими. Опять же это не специфично для национал-социализма — в своем крупном труде «American Soldier» Эдвард А. Шиле и Моррис Яновитц подчеркивают, какую центральную роль играет товарищеская группа как первичная организационная и оценочная единица во время войны для каждого ее члена [47]. Она дает гораздо больше ориентиров, чем любое мировоззрение и идеология, являясь для многих лучшим эмоциональным пристанищем, чем дома семья, которая не может разделять и понимать мир солдатского опыта и поэтому не может его понять. Поэтому товарищество — ни в коем случае не только светлый солдатский миф, но и социальное место, которое становится важнее любого другого. По этой причине во время Второй мировой войны бывало так, что солдаты добровольно возвращались на фронт, потому что там в глубоком психологическом смысле они чувствовали себя дома. «Я был счастлив, — писал молодой солдат Вермахта Вили Петер Реезе, опубликовавший во время отпуска в начале 1944 года 140-страничные заметки «Исповедь с великой войны», — посреди России я почувствовал себя наконец снова дома. Здесь была родина, только в этом мире, с его страхами и скромными радостями было хорошо» [48].