Все это одновременно значит, что необходимо освободиться от представлений, в соответствии с которыми при общественных преступлениях, с одной стороны, находились преступники, планирующие, готовящие и совершающие преступление, а с другой — неучаствующие или зрители, которые в большей или меньшей мере об этом преступлении «знают». С такими категориями лиц взаимозависимость действий, в конечном счете приведшая к войне, массовой гибели и уничтожению, не может быть описана соответствующим образом. Именно в такой взаимосвязи нет зрителей и нет неучаствующих. Есть только люди, которые вместе, каждый своим способом, один интенсивнее и активнее, другой — скептичнее и равнодушнее, представляют общую социальную действительность. Она как раз и образует относительные рамки Третьего рейха, то есть ту ментальную систему ориентиров, с помощью которой немцы того времени оценивали происходящее. Существенное участие в этом имеет из-мененная практика. Как уже говорилось, нигде не было открытого протеста против антиеврейской политики и никакого возмущения против того, что конкретно происходило с евреями. Из этого не следует сплошное одобрение репрессий в отношении евреев, но это было пассивностью, терпимостью по отношению к репрессиям, перенос критики в частные разговоры с себе подобными, что переводит политически инициированную репрессию в повседневную общественную практику. В практиковавшемся ограничении и вытеснении общество национал-социализировалось, переоценивалась идеология и недооценивалось практическое участие принадлежащих лиц, если односторонне свести ментальное изменение структуры национал-социалистического общества пропагандистским, законодательным и исполнительным воздействием режима. Именно связь действий, состоящая из политической инициативы и частного присвоения и перемещения за такое удивительно короткое время сделала национал-социалистский режим способным на получение одобрения. Это можно назвать партиципативной диктатурой, в которой охотно принимали участие члены «народного сообщества» и тогда, когда они совсем не были «нацистами».
Таким образом, становится видимой причинная связь действий, в которой измененные нормы проводились не вертикально сверху вниз, а нарушали солидарность между людьми практическим и постоянно обостряющимся образом и устанавливали новую социальную «нормальность». В этой нормальности среднестатистический соотечественник хотя и мог еще в 1941 году считать немыслимым, что евреев убивают без всяких причин, однако не видел ничего примечательного в том, что дорожные знаки с названием населенных пунктов объявляли, что соответствующий населенный пункт «свободен от евреев», о том, что евреи не могут сидеть на скамейках в парке, а также уже и в том, что граждан еврейской национальности лишают прав и грабят.
Эта схема для формулировки партиципативного общества вытеснения может быть достаточной для объяснения постоянно возраставшего до 1941 года удовлетворения от системы и ее одобрения. Другие причины этой готовности к одобрению лежат во внешнеполитических «успехах» и в гитлеровском «экономическом чуде», что, хотя и в любом отношении и было реализовано полу-законным образом, давало «соплеменницам» и «соплеменникам» чувство, что они живут в обществе, которое им многое дало. В этих относительных рамках Третьего рейха солдаты, шедшие на войну, упорядочивали свои восприятия, оценки и выводы, на этом фоне интерпретировали цель войны, категоризировали противников, оценивали поражения и успехи. То, что эти относительные рамки затем все больше и больше модифицировались конкретным опытом войны, хотя и свидетельствует, что с течением войны и отсутствием успеха соответственно поколебалась и уверенность в отношении «реализации утопического» (Ханс Моммзен), однако автоматически не вывело из действия основополагающие представления о неравенстве людей, праве крови, превосходстве арийской расы и т. д. Еще меньше ставились под сомнение относительные рамки третьего порядка — здесь имеются в виду военные. Об этом речь пойдет в следующей главе.