Но аутотельное насилие, которое творил лейтенант Поль, не требовало никакого обоснования, оно является достаточной причиной для себя самого. В универсуме целевой рациональности и всеобщей современной обязательности обоснованности и способности социальных действий оно странным образом загадочно стоит как нечто, отличающееся от всего остального в области социального. Но требует ли обоснования то, что люди, например, имеют сексуальные потребности? Ищут ли объяснения тому, что они хотят есть, пить и дышать? Во всех этих основных областях антропологической экзистенции часто ставится под вопрос, каким способом люди пытаются удовлетворить свои потребности, а также какие формы эти потребности принимают, но никогда не возникает сомнений, что они хотят есть, пить и заниматься сексом. Поэтому поиск объяснений направлен на модус, а не на основополагающий мотив. Может быть, это поможет поступить так же и при рассмотрении насилия. Насилие, — сказал Хайнрих Попиц, — всегда оппозиция социальному действию и филогенетически тоже не может мыслиться иначе: в конце концов, и человеческий род выжил не благодаря своему миролюбию, а благодаря насилию, которое он совершал во время охоты или в отношении всякого рода пищевых конкурентов. Даже если западные общества ввели государственную монополию на насилие, до сих пор, пожалуй, величайшую цивилизаторскую инновацию человечества, допустившую неизвестную до тех пор меру личной безопасности и свободы, это не значит, что насилие исчезло как социальная возможность. В то время как оно перешло к государству, хотя и изменив свою форму, оно не исчезло, и в любой момент может снова обратиться в прямое насилие. К тому же, хотя монополия насилия и регулирует центральные области общества, а именно все общественные вопросы, это совсем не значит, что тем самым насилие исчезло из других общественных областей. В семейной составляющей, как и прежде, существует насилие против партнерш и партнеров, против детей и домашних животных, в закрытых социальных пространствах, таких как церкви и интернаты — тоже. В открытых общественных заведениях, таких как стадионы, дискотеки, пивные, подземка на улицах, происходят драки, нападения и изнасилования. Наряду с этим существуют регулярные формы публичного применения насилия по ту сторону государственной монополии на насилие, например в спортивной борьбе и боксе, в инсценировках садомазохистских клубов. Каждая поездка по немецкому автобану дает при-мер хронической готовности к насилию, а иногда и к смерти вполне нормаль-ных людей. Телевидение, кино и компьютерные игры вообще невозможно себе представить без насилия; может быть, с удаленностью насилия от повседнев-ной жизни потребность в символическом или заменительном насилии даже возрастает. И, наконец, в межгосударственных отношениях мы все еще далеки от монополии на насилие. Как и прежде, государства ведут войны, и как раз у воздерживающихся от войн обществ, таких как немецкое, возникают большие трудности привести себя в соответствие с собственным представлением о себе. Другими словами, насилие не исчезло и из тех обществ, которые считают себя далекими от насилия. Оно существует постоянно как данность и как возможность, и, как таковое, оно и в фантазиях многих играет важную роль. И в этом смысле оно «здесь», хотя физически кажется отсутствующим. Если теперь посмотреть за семьдесят лет назад, на то время разговора между Полем и Майером, и увидеть, насколько ближе насилие в то время было к человеку, станет ясно, что применение насилия и страдания от него для многих людей было ежедневным опытом. В вильгельмовских нормах воспитания насилие и жестокость занимали видное место, телесные наказания казались не только позволительными, но и считались почти предпосылкой действительного воспитания человека [165]. Движение школьной реформы начала XX века является не более чем отражением этого; в народных школах, реальных гимназиях, интернатах, кадетских корпусах телесные наказания были такие же, как и на полевых работах или в ремесленном ученичестве. И даже на уровне всего общества насилие было более обыденным, чем сейчас. Не только потому, что Веймарская республика в более высокой мере характеризовалась политически мотивированным насилием в виде побоищ в общественных местах, уличных боев и политических убийств, чем современное общество: обычные нормы общественных отношений — между полицейским и преступником, между мужчиной и женщиной, учеником и учителем родителями и детьми и т. д. — были пропитаны физическим насилием. С приходом к власти национал-социалистического режима государственная монополия на насилие фактически была выхолощена еще больше. Наряду с государственными исполнителями по-явились парагосударственные организации вроде СА, временно узаконенные в качестве прусской вспомогательной полиции, до лета 1934 года они творили массовое насилие, и государственные органы им в этом не препятствовали.