В армии действуют те же правила, что и в социальной действительности вообще: люди разные, и то, что один — Поль — делает с радостью и нарастающим удовольствием, для другого — Майера — может быть неприятным, если вообще не отвратительным. Но поскольку они происходят из одной институциональной зависимости — Люфтваффе — и находятся в одной и той же ситуации — в плену, социальные общие черты просто превосходят индивидуальные различия. И даже если Майер считает своего товарища Поля свиньей, то, что рассказывал Поль, станет снова испытанным материалом для дальнейших разговоров в другой связи: «Сидел я с одним как-то в плену, и он на самом деле рассказывал, как здорово, по его мнению, устраивать охоту на людей…»
Приключенческие истории
Слова «смерть» и «убивать» в разговорах солдат практически не встречаются. Сначала это может удивить, ведь убийство считается главной работой солдат во время войны и производство убитых — одним из ее результатов. Но именно потому, что это так, смерть и убитые не образуют тем для разговора. Так же, как строители во время перерыва не разговаривают о кирпичах и растворе, солдаты не говорят об убийстве.
Убийство в бою для собеседников настолько привычно, что не представляет темы для беседы. Кроме того, бой, если речь идет не о точно рассчитанных отдельных акциях, как у летчиков-истребителей [169], - гетерономное происходящее — оно не слишком зависит действий отдельного солдата — решающими являются силы группы, вооружение, обстановка, противник и т. д. Отдельный солдат мало может повлиять на то, убьет ли он кого, или погибнет сам. Считается, что рассказывать истории об этом не стоит, прежде всего по-тому, что они предполагают, что солдаты должны будут говорить о таких чувствах, как страх или отчаяние, как напустили в штаны, как сдавались или дела-ли подобные вещи, которые коммуникативно как раз в этом мужском сообществе являются табу. К тому же сообщения о том, что все знают и переживают (или представляют, что знают и переживают), не служат критерием тому, что является хорошей историей, то есть такой, которую стоит рассказывать. Ведь в гражданской повседневной жизни не рассказывают о рутинных действиях во время рабочего дня или о яйце, съеденном утром на завтрак. Главным критерием для «хорошей истории», той, что стоит рассказывать и слушать, является необычность сообщаемого, из ряда вон выходящее, будь оно особенно досадным или радостным, анекдотичным, мрачным или героическим [170].
О нормальности и повседневности жизни рассказывают очень редко, а по-чему? То, что относится к нормальности мира солдатской жизни во время войны — то, что там умирают, убивают и ранят, — относится к само собой разумеющимся фоновым предпосылкам, о которых много не говорят.
Но обычное — только часть нерассказанного. Другую часть составляют чувства солдат, особенно тогда, когда речь идет о страхе и опасности, о неуверенности, отчаянии или просто о заботе о своей жизни. Такие вещи в протоколах подслушивания почти не встречаются, а из литературы по данному вопросу нам известно, что такие темы у солдат замалчиваются [171]. Они неохотно говорят о смерти. Они слишком близки к ней. И как редко говорят о возможности в любой момент быть убитым или раненным самому, так и гибель не является темой для разговоров: в них людей «укладывают», «подстреливают», «приканчивают», они «тонут» или «отходят». Ясно: если представить себе собственную смерть, если вообразить, как умираешь, то смерть, свидетелями которой многие из солдат были часто, а другие, по крайней мере, видели иногда, становится очень близкой. Поэтому разговоры о смерти и убийстве лишь при кажущемся парадоксе сходятся на всевозможном насилии без открытого упоминания смерти и убийства. Солдаты скрывают результаты своих дел за цифрами убитых и тоннажем потопленных судов, но что и кто скрывается за тем, кого они перевели из жизни в небытие, то очень редко называется смертью. На самом деле такие истории вроде приведенного выше рассказа лейтенанта Поля часто встречаются в материале, правда, не такие подробные, но такие же откровенные и само собой разумеющиеся. Солдаты, очевидно, не ожидали встретить раздражение, неудовольствие или даже протест, когда рас-сказывали свои истории про то, как они «подстреливали». Здесь необходимо принимать во внимание, что те, кто содержался в лагерях для подслушивания, происходили из того же пространства опыта и общались в одних и тех же относительных рамках. Все они относились к немецкой армии, все они вели одну и ту же войну по одной и той же причине, поэтому им не нужно друг другу объяснять то, что читатель протоколов сочтет загадкой семьдесят лет спустя. На самом деле разговоры имеют тот же характер, что и беседы на вечеринках или при случайных встречах людей, имеющих похожий жизненный опыт. Они пытаются рассказывать друг другу истории, расспросить, вставить слово, преувеличить и продемонстрировать этим, что относятся к той же группе, к общности с тем же опытом. Здесь, в разговорах между военнослужащими, различается только содержание, но структура разговоров остается одна и та же. Истории летчиков представляют собой в основном истории об охоте, что совсем неудивительно, так как многие действительно были пилотами истребителей или бомбардировщиков, задача которых состояла в целенаправленном причинении разрушений: сбивать самолеты противника, уничтожать цели на земле, а с 1942 года — в целенаправленном распространении террора. Это приключенческие истории, в которых мужчины рассказывают прежде всего о своем летном искусстве и успехах в разрушении. Типичные описания выглядят приблизительно так.