Но война не стала беззаконной: в то время как тысячи британских граждан погибали под градом немецких бомб, сотни британских пилотов разрывало на части пулеметными очередями, действовало табу на то, чтобы «приканчивать» спрыгнувших с парашютом пилотов. И наоборот, спасающийся из подбитого танка экипаж чаще всего убивали. В воздухе и на земле царили разные правила, которые, несмотря на отдельные нарушения, соблюдались с удивительным постоянством. Так как военное право и военный обычай постоянно находились в переменных соотношениях, установленные международным законодательством правила в некоторой степени действовали, потому что они, по крайней мере, образовывали определенный ориентир. Меньше всего это относилось, правда, к ведению сухопутной войны. Когда брали пленных, охраняли оккупированные области, боролись с партизанами — царили законы частного здравого смысла — вроде потребности войск в собственной безопасности или удовлетворения материальных или сексуальных потребностей. Индивидуальное применение насилия в этих условиях также становится возможным и более вероятным, точно так же, как изнасилования или индивидуально мотивированные убийства. Другими словами, война сама по себе открывает социальное пространство, совершенно иным образом открытое насилию, чем мир. Насилие здесь более ожидаемо, приемлемо, нормально, чем в мирных условиях. Условия для применения инструментального насилия — то есть захвата территорий, ограбления побежденных, изнасилования женщин и т. д. — изменяются сами с динамикой военных событий, так же как и условия для применения аутотельного насилия, то есть насилия для самоуспокоения, или «бессмысленного» насилия. Переходы между типами насилия в определенной мере размыты, так же как и граница между международно узаконенным и преступным насилием в ходе военных действий представляется чрезвычайно тонкой. То, что рассказывали солдаты в протоколах подслушивания, во многих аспектах, конечно, не типично для совершения военных преступлений Вермахтом, но типично для военных преступлений вообще.
Убийства, оскорбления, изнасилования людей, которые, будучи гражданским населением, не имеют не малейшего отношения к военным действиям, точно так же относятся к практике войны, как и убийства военнопленных, преступные с точки зрения международного права бомбардировки гражданских объектов или намеренный террор в отношении гражданского населения. Не только Вермахт расстреливал военнопленных — это, например, делали и советские войска, и американская армия, и не только во время Второй мировой войны. Так, заместитель главнокомандующего американскими войсками во Вьетнаме генерал Брюс Палмер в момент неосмотрительной откровенности сказал: «Американцы действительно совершали преступления в ходе Вьетнамской войны, но численно не в большей мере, чем в войнах до этого» [215].
Этим высказано, чем выделяются запреты противоречащих праву действий: никто не исходит из того, что они не нарушаются. Но мера, что в нарушении закона считать терпимым и приемлемым, изменяется как исторически, так и индивидуально. И в рамках боевых действий в тотальной войне солдаты всегда слишком широко толкуют, какие переходы границы законны, а какие — нет.
Что, в отличие от этой общей практики, во время Второй мировой войны имело место исключительно в национал-социалистической войне на уничтожение, так это геноцидное уничтожение групп лиц, которые не имели никакого отношения к военным действиям, а также геноцидное обращение с русскими военнопленными. В двух этих аспектах выражается идеологический, а именно, расистский менталитет, который перевел структуру возможностей войны в самую радикальную практику разрушения и уничтожения из существовавших до сих пор и из тех, что видели в новейшее время.
В протоколах прослушивания мы находим массу рассказов об этом, правда, не так много, как может предполагать немецкая историография Третьего рейха, сфокусированная на национал-социалистических преступлениях. Причина этого проста: то, что задним числом, а именно через несколько десятилетий в политических конфликтах о прошлом рассматривалось в качестве ярлыка Второй мировой войны, в глазах солдат не было чем-то необычным. Хотя большинство знало о преступлениях, а многие принимали в них участие, но они в их относительных рамках не занимали особого места. Более важным для солдат было собственное выживание, следующий отпуск на родину, где что можно «организовать»[2] и где можно получить удовольствие, а совсем не то, что происходило с другими, как раз теми, которые определялись как «нижестоящие» с расовой точки зрения. Собственная судьба стояла всегда в центре восприятия, хотя судьба вражеских солдат или населения оккупированных территорий, разумеется, в отдельных случаях имела значение и представляла интерес. И все, что угрожало собственной жизни, что портило удовольствие, доставляло проблемы, могло стать целью необузданного насилия. Такой банальностью было «убирать» партизан, потому что они убивали в спину немецких солдат. Месть была очень действенным оправданием. Впрочем, это поведение было полностью независимо от политических убеждений. Так, чрезвычайно критически относившийся к национал-социалистам генерал танковых войск риттер фон Тома говорил британскому лагерному офицеру лорду Эйберфелди: «Когда во французских газетах постоянно с гордостью помещают итоги за месяц о том, что взорвано столько-то поездов, сожжено столько-то фабрик, застрелено 480 офицеров и 1020 солдат, да черт возьми, разве у других нет права, если они ловят этих людей, на то, чтобы их расстреливать толпами? Это же само собой разумеется, но все это они считают военным преступлением. Ведь это великое лицемерие» [216].
2
"Организовать" - эвфемизм немецкого солдатского жаргона - что-либо раздобыть, стащить и приспособить к сиюминутным потребностям. — Прим. пер.