В довершение всего поваренок Луиджи начал бредить. Он вскакивал, кричал, порывался куда-то бежать, но его удерживали матросы. Ему сверх нормы дали рюмку пресной воды и окатили морской водою. Не помогло.
Он начал буйствовать. Ему связали руки и ноги и положили его на дно шлюпки.
Глядя на звезды, он вопил:
— Мама, зачем столько свечей? Мне жарко. Мама, потуши. Я горю… Ой, душно!..
Эти хрипящие стоны угасающего человека усиливали уныние других.
Акула продолжала преследовать шлюпку. Когда переставали грести, она приближалась к борту, распространяя вокруг себя, словно электрические искры, фосфоресцирующее свечение. Это свечение гасло, как только она оставалась неподвижной. И тогда, словно из бездны, смотрели на шлюпку ее глаза, горевшие двумя зловещими огоньками.
— О гадина! — вскрикивал матрос и ударял веслом по воде.
Акула на время исчезала, чтобы потом появиться с другого борта. Она обладала редкой настойчивостью, как будто знала, что люди обречены на гибель и что рано или поздно для нее здесь будет добыча.
От этих горячих глаз у Лутатини сжималось сердце.
Невзирая ни на что, каждый следил за бочонком с оставшейся водою, боясь, как бы без него не выпили ее другие.
Поваренок то плакал, то смеялся, кусая губы и распухшим языком слизывая с них кровь. На заре у него началась агония. Лицо стало черным, как чугун. И в то время, когда Сайменс направил свой секстант на восходящее солнце, Луиджи вытянулся и затих. Прекрасные его глаза, так восторженно смотревшие на мир, закрылись навсегда.
Немая скорбь нависла над шлюпкой.
Сайменс, покончив с вычислениями, взял блокнот, заменявший ему вахтенный журнал, и отметил в нем первую жертву путешествия. Он только мельком взглянул на старого Гимбо, приподнявшего мертвое тело, но не сказал ни слова.
За бортом раздался всплеск.
— Прощай, молодой моряк!
Гимбо произнес это дрогнувшим голосом. Дряхлое лицо, обросшее седой щетиной, болезненно сморщилось. Он как будто хотел заплакать, но из сухих и воспаленных глаз нельзя было выдавить ни одной слезинки.
Лутатини, будучи еще подростком, много читал о путешествиях. Он знал, как в море, не имея пресной воды, люди сходили с ума. Теперь он видел это собственными глазами. Настанет час, когда его рассудок начнет меркнуть. Может случиться, что он акулу примет за папу римского и бросится к ней под благословение. А вместо благословения его кости захрустят в зубастой пасти этой прожорливой твари. Вспомнив о папе римском, он сейчас же с каким-то особенным озлоблением подумал:
«О наисвятейшее, непогрешимое двуногое существо! Хотел бы я видеть, как бы ты стал вести себя, очутившись в моем положении. Вместо льстивых молитв ты, наверное, изрыгнул бы, как рвоту, самую бесстыдную брань на своего милосердного бога…».
Мысли Лутатини вдруг приняли другое направление. Где находится мировой разум, управляющий всей вселенной? Гибель молодой и невинной жизни и в то же время торжество морского чудовища — это казалось нелепым. А чем, собственно говоря, воюющее человечество со всеми его субмаринами, ядовитыми газами, аэропланами и другими орудиями истребления лучше акул?
Дальше Лутатини запутался. Сознание его помутилось, как взбаламученная вода в болоте. Он работал веслом, с лопасти которого, как граненые бусы, падали брызги, жарко загораясь под лучами солнца. Оставалось только невыносимое ощущение сухости во рту, в горле, в легких. Несмотря на усиливающийся зной, его начинало лихорадить.
Сайменс не мог не заметить, что после того как выбросили за борт Луиджи, матросы все враждебнее стали смотреть на корму. Но он все принимал как неизбежное и, сам сгорая в безжалостных лучах, по-прежнему оставался спокойным. Если не подвернется счастливый случай, то как ему изменить течение судьбы, угрожающей разыграться бойней на маленьком пространстве шлюпки? Он распорядился: