Букварь стоит еще секунду, стоит молча, напряженный, с топором в руках, словно ждет, что эта зеленая живучая махина встрепенется, зашевелит ветвями, попробует встать.
– Берегись!
Кешка кричит просто так, играючи, кричит, потому что ему нравится это делать. Он выкрикивает это слово уже сто раз и каждый раз выкрикивает по-новому. Произносит его нараспев, растягивая гласные и «покачивая» их, кричит его, хохоча, словно оперный певец, слушает, как хохочут в ответ сопки, и хохочет снова, теперь уже дико и неестественно, напрягая голосовые связки до предела, до хрипоты, любуясь этим нечеловеческим, «дьявольским» хохотом и шумным, крикливым эхом.
Кешка кричит задиристо, и в крике его звучит настойчивое, неумолимое чувство победителя. Он смакует начало каждой новой победы над молчаливым зеленым морем, и глаза его горят, и Букварь не может узнать вчерашнего Кешку, ворчавшего и ругавшегося в спину прорабу Мотовилову.
– Берегись!
«Сколько часов мы здесь?..» Букварь опускает топор. Треск – и сук, толстый, как хорошее бревно, отскакивает от длинного, поблескивающего смолой коричневого туловища сосны. Букварь уже научился отсекать такие сучья с одного удара. Сколько часов? Солнце еще держится, висит над колючими сопками. Значит, еще немного. Значит, десять. Или двенадцать.
– Берегись! – это падает сосна слева, сосна Виталия Леонтьева.
Тра-а-ах! Еще один сук.
Судьба фронта… Тра-а-ах!.. Судьба фронта… Толстый попался сук… Тра-а-ах!.. Это, конечно, громкие слова. Их не надо часто произносить, иначе они станут стершимися. Но почему-то хочется о них думать. Почему-то хочется о них думать…
– Николай, можно я попробую пилой?
– Валяй. Только держи ее вот так. Ага…
Торопится сталь, вгрызается мелкими быстрыми зубьями в волокнистое деревянное мясо, торопится и дрожит от злости и голода. Дрожат руки, дрожит тело, дрожит тайга, дрожит вся земля, весь этот приплюснутый сверху и снизу голубоватый шарик, привязанный к своей надоевшей орбите. Желто-розовая пыль сыплется на зеленую высокую траву.
Конечно, это громкие слова. Но если разобраться, то у них на самом деле фронт. Семьсот километров фронта… Так интересней… Нет, это не игра, это не детство. Семьсот километров… Передовая… Танками идут тракторы и бульдозеры… Рычат моторы. Они семеро – десант…
– Ну все, Букварь. Теперь надо подрубать.
Желто-розовая пыль на руках, на траве, на сапогах, желто-розовая пыль…
– Коля, ребята, я кашу принесла. Горячая она. Пар идет.
Ольга стоит под кедрами, метрах в тридцати от сосны, держит в руках бачок, запеленатый шинелью.
– Сейчас, – кричит Николай, – только опустим сосну!
– Берегись!
Каша горячая, пахучая, поблескивает солнечными каплями расплавленного масла.
Такую хочется есть руками. Или вот этой душистой сосновой щепкой.
– Букварь, ты зачем щепкой? Вот же ложка!
– Ух, какая каша! – смеется Букварь, жадничает, обжигает нёбо и горло. – Ух, какая каша!
Кешка корчит свирепые рожи, заглатывает мягкий черный хлеб, стучит ложкой по вылизанному дну алюминиевой миски.
– Добавки!
Ольга подходит к Николаю, гладит его мягкие русые волосы, снимает с них мелкие, въедливые опилки.
– Я вам Буратино оставлю… Пусть он вам поможет. Он сильный.
Ребята смеются и благодарно смотрят ей вслед, словно она оставила им четвертую бензопилу.
…И снова падают на привыкшую к ударам и сотрясениям землю кедры, сосны, ели, длинные толстые березы и осины с гладкой, словно чисто вымытой корой.
Снова дрожат руки Букваря, дрожит тайга, дрожит вся земля, весь этот приплюснутый сверху и снизу голубоватый шарик…
Дрожат руки, рвут толстую слоистую коричневую кору, ломают сосну, проткнувшую небо. И сосна падает, падает… нет, это падает облако из мелких желто-розовых опилок.
Букварь открывает глаза. Мясистое оттопыренное ухо спящего Спиркина торчит перед ним в темноте. Букварь тянет к Спиркину руку, хочет потрясти его за плечо, сказать ему, что он забыл снять на ночь ухо. Потом ему становится жалко Спиркина, и он опускает руку. Черт с ним. Спиркин устал, и он, Букварь, тоже устал.
Букварь думает об усталости. Он потягивается, напрягает тело и с наслаждением расслабляет его, словно отключает пружину, которая весь день держала каждый мускул, каждый нерв в напряжении и помогала Букварю работать за троих. Букварь думает о том, что он любит вот такую усталость, которая валит с ног, расплывается по всему телу, укутывает его теплой и тяжелой ватой. Это счастье – уставать так, выкладывать все и нырять в эту теплую, всепоглощающую, тягучую усталость. Еще он любит теплые и тихие летние вечера, печеные яблоки… которые… которые пахнут… яблоки… которые…