«Что такое? Жмакин отдает Степаныча под суд?! Так они же друзья? Так Жмакин ничего не знал? Почему? Почему я подумал, что они заодно? Егор Иванович, что же со мной произошло? Я ведь и тебя в гады записал. Не говори больше ничего, Егор Иванович! Прошу тебя, помолчи! Столько понять мне надо. Прости меня, Егор Иванович».
— Родственными чувствами себя от жизни не отгородишь. Ты братьев ищи среди людей, моряков, с какими работаешь, тогда тебя никакая шпана с ног не собьет. Подумай, Славка, над моими словами. А теперь иди. Время-то, — он взглянул на часы, — ну вот, третий час. А выговор я тебе дам. Иди отдыхай.
Мне показалось, что Жмакин устал не меньше моего. За все время на «Маныче» я услышал от него полдесятка слов, а тут столько наговорил, как будто копил именно к этому случаю.
В коридоре стоял Степаныч. Увидев меня, он зашевелился и, подождав, когда отойду подальше от капитанской каюты, пошел к Жмакину.
В нашей каюте было темно и сыро: всосался ночной туман, который опускался по вечерам на город и заползал в любую щелку. Я осторожно, чтобы не побеспокоить Кольку, пробрался к столику и закрыл иллюминатор. Колька заворочался на кровати.
— Колька, — позвал я. — Коль, ты спишь?
— Пошел ты… — донеслось глухо из-под одеяла.
Я прилег на кровать. Стоило закрыть глаза, как в голове замельтешило: колесо обозрения, вспыхнули какие-то огни, Саня с красными от крови руками, серые, беспокойные глаза Степаныча, похожие на две мышки… Колька вздыхал и ворочался на кровати, потом завозился со спичками и закурил. Обиделся…
— Ты знаешь, сколько всего я понял за этот день? У меня просто в голове не укладывается.
— Помочь?
— Не смейся, правда.
— Прозрел, что ли?
— Не смейся, Колька, прошу тебя.
— Да я не смеюсь, — сказал он, помолчав, и добавил. — Давай спать, завтра поговорим.
В это утро еще не вскипятили на камбузе чай, а наши ребята уже сидели за столом. Случай небывалый. Нельзя сказать, что мы дружны за столом. Кто первым пришел, тот и начинает морское чаепитие, закусывая бутербродами с маслом и селедкой для аппетита.
Сегодня все пришли как по звонку и, плотно окружив стол, чинно занимались утренними разговорами. Камбузница уже и чайник подала, и масло с селедкой установила посередине стола, а словесная волынка все тянулась. Не знаю, чего толпа ждала? Может, команды или особого приглашения? А может, Степаныча, или Власова, или обоих разом. Ни того, ни другого в наших рядах не было. Но вида никто не показывал. Очень важными делами занимались ребята, до чая ли тут.
— Вчера — слышь, Толька? — ребята с «Байкала» на Перевозную ходили, — говорил Носонов.
— Ну. — Толька Подхолидин, молодой молчаливый парень, поднял на него страдальческие глаза, налитые похмельной кровью.
— Ну-ну! — говорил я тебе, давай сходим с ними за компанию. Трепангов до черта натягали да креветок сколько…
— Я же на свадьбе был, — мучаясь, отвечал Толька и отворачивался, кося глазами на чайник, из которого соблазнительно била струя пара, но первым церемонию посиделок нарушить не решался.
— С твоими свадьбами теперь до холодов не выберешься.
— У них же снасть готовая, ловушки.
— Долго сделать? Сетки бы Степаныч достал…
Когда он произнес это имя, разговоры за столом разом смолкли и все дружно посмотрели на меня.
— Да сходим как-нибудь, — сказал Толька и для чего-то прибавил: — Холодно уже.
В это время в дверях показался Власов. Был он взъерошен и как бы растерян, и по тому, как он долго усаживался на свое место, все поняли, что отныне место боцмана будет здесь, рядом с тумбочкой, где хранился хлеб. Кто-то улыбнулся, кто-то вздохнул, молча разлили чай и со строгими лицами откусили по первому куску. Вот так серьезно начался этот завтрак. Никто ни о чем не расспрашивал Власова. Да и зачем? Все и так было ясно. Не зря, значит, всю ночь грохотал жмакинский голос в капитанской каюте, не зря всю ночь толпа не спала, гадая, куда повернет кэп эту историю. Строгими стали.