— Давай ничего не будем заказывать? — предложила Оля.
— Мне все равно.
Она помолчала и нерешительно сказала:
— Вот кофе бы я выпила.
Я заказал два кофе и два пирожных.
— А это правда, что с моря можно еще телеграммы присылать? — спросила она.
— Я не знаю.
— Тебе твой брат не высылал?
— Да нет. Зачем? В радиограмме всего не скажешь. Письмо лучше.
— Да нет, почему же… И радиограммы, как ты говоришь, тоже…
Принесли кофе.
— Ты не жалеешь, что Колька ушел в море? — спросил я ее.
Она посмотрела на меня.
— Он говорил, что ты не хочешь, чтобы он уходил в море.
Она улыбнулась и, опустив глаза, сказала:
— Я тогда не понимала. Мне казалось, если это случится, произойдет что-то страшное, это навсегда. Сейчас нет… Сейчас одна… я его еще больше люблю. Я его даже вижу другим.
— Каким?
— Ну, каким… Раньше Колька как Колька, мальчишка. А сейчас он для меня какой-то большой, сильный.
Я почувствовал, как непроизвольно краснею, и, чтобы она этого не заметила, громко прокашлялся.
— Ты не простыл? — спросила она озабоченно.
— Да нет, — ответил я, закуривая.
— Коля обещал мне бросить курить.
— Да, надо бросать.
…Мы вышли на улицу. Дождь перестал. Черная улица блестела в огнях как ледяная. Вдруг она спросила:
— Слава, а ты почему в море не идешь, еще не пускают, да?
— Почему не пускают? Просто… Юрку, брата моего хочу дождаться.
— А зачем?
— Ну как… «зачем»? Вместе… в море…
— Я не знала. Мне Коля говорил, что ты тоже сильно хотел в море.
«И не меньше Кольки», — хотел я сказать, но сдержался.
— Странно… — обронила Ольга.
— Что странного-то, — раздражаюсь я, — что странного тут, если мне так хочется. Неужели так трудно понять…
Она дотронулась до моей руки, остановилась.
— Слава, ты на меня не обижайся. Я просто подумала, как же получается? Ты моряк и брат твой моряк. Он плавает, а ты его ждешь.
Я разозлился окончательно. И еле сдерживая себя, ляпнул к чему-то:
— Ладно. Подождешь с мое — поймешь.
Она некоторое время шла молча. Потом сказала тихо:
— Посторонний ты какой-то.
«Странные люди, — подумал я. — Все, начиная со Жмакина и кончая Колькой с его Олей, будто договорились: считают плохим как раз то, что мне ближе всего. Разве можно осуждать человека только за то, что у него свои понятия, свои чувства. Я же не осуждаю Жмакина за то, что у него в дружках ходил столько времени Степаныч. Я ведь ни разу не высказал Кольке моего отношения к его Оле. Откуда этот воинствующий эгоизм по отношению к людям? Может, только для того, чтобы как-то облегчить себя?»
Если бы не ночь, если бы она не была Колькиной невестой, я бы просто бросил ее посреди дороги и ушел. Мы стояли на остановке и ждали трамвай.
— Я знаю, ты злишься на меня. Ну и злись, а я скажу. Не хотела — скажу… — заговорила она: — Когда я поняла, что Колю не остановить, я сказала, что пойду в море с ним вместе. Сколько девушек, женщин ходят на базах! Я даже заявление подала в училище об уходе…
— Так бы тебя и взяли. Придумала чего, — сказал я как можно грубее.
— Взяли бы, взяли бы, Славочка. Ничем я не хуже других. Да только…
Она вдруг прервалась. К нам летел трамвай, выжигая из черного неба над собой синюю дорожку электробрызг. Я двинулся было к нему, но она ухватила меня за рукав:
— Постой, погоди…
Глаза широко раскрыты, в них, как тогда, в тот вечер, бьются ночные огоньки, острые, сильные, кажется, от них скачут по лицу пятна света. Она уже почти кричит мне, вплотную приблизив свое лицо так, что чувствую, как пахнут холодом ее — волосы, — выбившиеся из-под шапочки:
— Он меня не взял! Как я его просила! Как и его просила… Тебе кажется, ты самый умный, хороший. А ты знаешь, что Колька плакал… Я ни разу, не видела, чтобы парень плакал. Не тогда, когда я его провожала, а когда умоляла взять меня с собой. Для него, понимаешь, было важно, чтобы я его не считала мальчишкой!
«И чтобы доказать мне, какой Славка мальчишка», — мгновенно мелькнуло у меня в голове.
Третьи сутки крутится над бухтой снежный буран, заходя то с кормы, то с бака. Иллюминатор будто занавесило — залепило. Днем и ночью — красный свет лампы, от которой то шевелятся, то бегают по каюте тени. Выйдешь на палубу — глаза забивает снежной порошей, на зубах что-то скрипит, не то песок, вылизанный ветром из портовых закоулков, не то ржавчина с «Маныча». Наша команда почти вся разбрелась по домам — никого, кроме вахты. По утрам приходит Власов, белый от снега, как полотенце. Долго сидит в кубрике, — дуя на красные руки, время от времени потирая хромую ногу.