Тайга. Холодом и одиночеством веет от этих распадков, забитых густым туманом, который едва струится, оплывая седые кекуры, лениво облизывая останцы.
Зеленые сопки, беспорядочно разбросанные, словно стога на колхозном поле, укрытые от белого света хвойной броней, вдруг исчезнут, будто их сдуло, и на дороге; закрывая горизонт, поднимается горный кряж, голый, блестящий от вечной здесь сырости, с редкими кустиками, съежившимися от холода.
Аня испуганно жмется к Сережиному плечу, стискивая в руке наполовину обгрызенное яблоко. Он мужественно хмурится, со стыдом чувствуя, как у него деревенеет лицо, и не может отвести глаз от стекла иллюминатора, в которое, кажется, вот-вот трахнет лохматой лапой какая-нибудь перекрученная всеми ветрами елочка.
Гришка, вытянув ноги в кирзовых сапогах, голяшки которых завернуты чуть ли не до щиколоток, равнодушен. Поросенок, укачавшись, молчит. Женщины спят.
— Страшно как… — шепчет Аня. Прическа у нее сбилась, губы страдальчески морщатся, на лбу выступила испарина.
Сергей прижимает ее голову к своей груди.
— Попробуй уснуть. Это от качки… Не бойся… В это время он чувствует, как из живота быстро поднимается тошнотворная, теплая волна. Вертолет, перевалив горный кряж, стремительно падает вниз. Это еще больше пугает Аню. Она закрывает глаза и утыкается в его колени. Яблоко падает на дребезжащий пол.
Вертолет несколько раз садился у небольших поселков, совершенно незаметных сверху. К вечеру в вертолете остались только Аня и Сергей. Альма скрылась, затерявшись в глухомани. Редко-редко блеснет что-то внизу. Здесь уже было ее верховье. Здесь она зарождалась, всасывая в себя десятки мелких речушек, талые воды старых, седых ледников, почти все лето не сходивших с гор. Здесь проходили частые ливневые дожди, которые, не умещаясь в ее ложе, топили на многие километры округу. Берег встретил мелким, моросящим дождем. Он чуть слышно шуршал в листве густо подходивших к реке вязов, опустивших до самой земли тяжелые, намокшие ветви. Высокие осины блестели зелеными тугими стволами. Река под дождем словно покрылась гусиной кожей.
На грохот вертолета из небольшого бревенчатого домика с односкатной крышей вышел мужчина в накинутом на плечи брезентовом дождевике.
— Принимай, Пашка, начальство на службу! — весело крикнул пилот, затянутый в кожанку.
— Курева-то хоть привез? — сказал Пашка, мельком глянув на начальство.
— Лови, — парень бросил из кабины блок «Севера». — Как жизнь?
— Ничего — живем…
— Ну будь здоров!
— Обязательно буду!
Пилот выбросил окурок и со шлепом задвинул окошко. Вертолет зашевелил своими похожими на ребра какого-то чудища лопастями, через минуту над ним вспыхнуло визжащее кольцо. Ветки деревьев закрутились, наземь грянули мертвые сучки, вода на озере затрепетала. Машина поднялась и боком пошла над рекой, напоминая колесами две большие ноги в сапогах.
Мужчина, задрав голову, долго следил за вертолетом. Был он высок, сух, судя по тому, как ломался на нем дождевик. На вид лет тридцать. Черная, густая шевелюра, несмотря на дождь, воздымала твидовый кепсон, налитый водой до такой степени, что дождь на нем уже не задерживался, а плыл в бороду, конец которой пропадал в расстегнутой на груди рубахе. Мужчина расстегнул пуговицу на животе и там спрятал «Север».
— Ну что, ребята, пошли знакомиться.
Он взял у Ани рюкзак за лямки и пошел к избушке. Сбитые кирзачи уходили по осклизи тропинки, наклонившейся влево, в сторону реки, тогда он взял рюкзак в правую руку.
Что-то интересное, близкое показалось Сергею в его шаге.
— Во мужик! — шепнула Аня, не сводя с Пашкиной фигуры глаз. Мокрая болонья облепила ее тело, и от этого она показалась Сергею такой маленькой и слабой, что он тут же прекратил вспоминать о том, где он видел того, кто шел впереди.
— Да ничего, мужик как мужик. — А потом шепнул: — Ломовой дядя.
Дождь усилился. По тропинке бежали мутные ручьи, из которых выглядывали белые корешки подорожника и вереска. Вот она, их дорога, их тропинка, о которой они говорили и мечтали в городе.
Чувство своей земли… Они пробежали по ней не одну тысячу километров, сбили не одну пару башмаков, вытоптали не одну лужайку в студенческие гулянки за городом… И вот теперь они на этой земле, тоже родной, русской, но что они знают о ней? Чужая, тревожная земля, где даже листок лозняка, сбитый дождем и промелькнувший в глазах, заставляет вздрогнуть, — память рвется назад, туда, где все было привычным, домашним. Но поздно, поздно! Теперь они здесь, на этой земле, пробитой этой травой, захлебнувшейся под этим дождем, остро бьющим по черной тропе и выбивающим из нее черные брызги. Река, дымящаяся под дождем, тело ее бегучее, покрывшееся мурашками дождя-сеянца…