Сразу за огородами начинался поселковый стадион: ровная, большая лужайка, отхваченная когда-то у пустыря, что тянулся до самого леса. На стадионе давно не играли. Там, где должны были находиться ворота, густой нивой сверкал бурьян, а на месте других уже росла березка с обломанными до макушки ветками. Под березкой валялся Пашка Курдюмов, точь-в-точь подраненный футболист. Был он в майке, брезентовых штанах, вставших огромным пузырем на заднице. Лежал на животе, вольготно раскинув ноги в избитых кирзовых сапогах. Подметки, отполированные о траву, в лучах заходящего солнца светились, как автомобильные фары.
Пашка был пьяный.
Про него говорили, что всегда он пьяный.
Говорили, что пить начал сразу после свадьбы, которую сыграли год назад всем поселком для него и учетчицы лесопункта Нюрки Ивановой, девицы с ярко накрашенными глазами, которые, в зависимости от освещения, становились то голубыми, то зелеными. Потом оказалось, что она уже беременная… И поехало.
Сергей тронул Пашкино плечо. Пашка спал. Пошевелил. Пашка пошевелился. Перевернул его на спину. Пашка перевернулся. Попробовал посадить. Пашка, не открывая глаз, сел. Покачался из стороны в сторону и сунулся носом в траву.
Сергей отошел в сторону и закурил. Мимо, тяжело переступая ногами, брели поселковые коровы.
Пастух, высокий старик с серым небритым лицом, опершись на палку, смотрел в их сторону, время от времени сплевывая.
Низко, обдав горячим ветром, пролетел вертолет и сгинул за ближайшими избами.
— Дай закурить!
Пашка уже сидел и мотал головой. Он с трудом ухватился за беломорину деревянными пальцами и, уронив голову на волосатую грудь, где возились маленькие рыжие муравьи, уставился на нее, соображая, что бы это значило.
— Ты кто таков?
Сергей сказал.
— Гад ты! — брякнул Пашка, и папироска в руках у него рассыпалась.
Сергей повернулся и пошел в поселок. Поравнявшись с огородами, он оглянулся. Пашка стоял на четвереньках, и его сильно раскачивало. Он, наверно, очень хотел подняться…
Маленькое, тусклое оконце, словно кусок белой жести, прибито к стене. Сквозь него Сергей увидел первое утро на Савеловской гидроточке.
Домик — у подножия высокой горы, вся растительность на южном склоне была снесена недавним палом. На фоне бледного неба были отчетливо видны два каменных пальца, венчавших вершину. Под вечер они окрашивались уходящим солнцем, тлея, как две головешки. Когда солнце скрывалось, они тотчас же гасли, слившись с потемневшим небом. Но чаще гора была затянута серыми безобразными тучами или туманом. По утрам он медленно стекал по каменным складкам, долго полз среди черного бурелома, собираясь в обгоревшем кедраче, протискивался сквозь редкий подлесок и стекал в реку.
«Вот и все, — разглядывая бесшумно летящую в двадцати метрах реку, думал Сергей, — вот мы и встретились по-настоящему с тобой. Теперь-то уж я знаю, какая ты. Теперь не в школе я твоей, ты будешь проходить у меня экзамен. Посмотрим, что у нас за жизнь получится».
Сейчас он и не представлял себе какого-нибудь другого дела, другого пути, чем тот, который столкнет его с этой рекой. Ему даже казалось, что в техникуме он учился именно для того, чтобы быть здесь. Все позади. Кончились бесконечные разговоры в общежитии, какая профессия лучше, а какая хуже, где работать лучше, а где не совсем. Поиски смысла жизни в молодежном кафе, куда народ набивался по большей части от скуки, безделья. А когда скучно, можно дискутировать о чем угодно, сколько угодно, благо коктейли подают. Вчера вечером, слушая Пашку, он понял, что нет никакого смысла жизни в его чистом виде, есть смысл дела, принятого всей душой, и только тогда, когда это есть у человека, будет все, будет у него и смысл жизни.
Сергей взял полотенце и вышел во двор. У печки, сложенной из крупных голышей, взятых глиной, возился Пашка. Из жестяной, кривой, как сапог, трубы летел дым.
— Проснулись? — вытирая запотевший лоб, спросил Пашка.
— Аня еще спит. Измучилась за дорогу.
— Попятное дело. Пускай. А я вот ленков натаскал — будет у нас на завтрак ушица.
— Пашка, у тебя не найдется косы?
— Есть коса. Я метеоплощадку обкашиваю. А на что она тебе?
— Да матрас замучил. Будто камней туда наложили. Хорошо бы сенца набить.
— Это можно. Вот позавтракаем… А ты куда? — спросил он, заметив у Сергея полотенце.
— Помоюсь… пойду на реку.
— Вот по этой тропке. Смотри, вода холодная.
Тропинка вывела к песчаному пятачку, из которого вовсю лезли зеленые стрелы лозняка. Здесь стояла моторка. Сергей разделся и повесил одежду на веревку, держащую лодку за мощный корч, высовывавшийся из суглинистого берега. Бросил пригоршню воды в лицо. Вода была очень холодной и тяжелой. Брызги, казалось, достали до самого сердца, и оно тихонько сжалось. В памяти мелькнула та Альма, та минута, когда он тонул в ней. Он пришел к ней, чтобы умыться и крепко растереться полотенцем, но сейчас он понял, ее надо переплыть, если он этого не сделает сегодня, сию минуту, он возненавидит себя.