— Ага. Заходи.
Матвеич поплелся куда-то в сторону штабелей ящиков, затянутых брезентом с дождевыми лужицами в складках, а мы пошли на «Маныч».
— И много, говоришь, краски пролил? — как бы между прочим спросил Степаныч.
— Да ведро…
— Надо же. Как раз бы хватило, — сказал он, разглядывая недокрашенный подзор. — Олифы бы подлили, и хватило.
— Куда же ее много лить. Цвет бы потерялся.
— Да что цвет. — Степаныч вздохнул.
— Я после обеда докрашу.
— Ну.
— Краски давай.
— Нету краски.
— Как?
— Так. Под обрез было.
— Что же теперь делать?
— Свести бы тебя, Савельев, к кэпу. Да тебя, дурака, жалко. Он всех сейчас к празднику накачивает, психует. А тут еще ты со своей краской.
«Верно, — подумал я. — Ему только меня недоставало».
— Ты вот что, Савельев… Раз сам напортачил, сам и выкручивайся. Деньги у тебя есть?
— Есть. А зачем?
— Возьми полбанки и дуй на «Уссури». Там в боцманах корешок мой. У них должно быть.
— А дадут?
— Ну и глупый же ты, Савельев. За полбанки-то? И смотри — тихо. А то Жмакин шум поднимет, и мне из-за тебя достанется.
После обеда, прихватив с собой ведро, я сбегал в магазин. Кореша Степаныча я прождал, маясь на жаре, часа три, но он так и не появился. Где искать его — никто не знал. А вслепую кружить по порту было бесполезно. Меня с ним Степаныч не познакомил. Тогда я решил попытать счастья на «Оле». Красились они сегодня вовсю.
На «Олу» меня не пустили. Вахтенный, парень моих лет, узнав о цели визита, хмыкнул и, иронично оглядев меня, минут через пять привел рыжебородого детину в сандалиях на босу ногу.
— Ну, — глянув на ведро, сказал враждебно бородач. Я полез за бутылкой.
— Вот. С «Маныча» я. Краски надо.
— Иди, — сказал бородач.
— Подзор докрасить…
— Топай отсюда, пока я тебе ведро на голову не надел, — сказал он и пошел прочь, шлепая по палубе сандалиями.
У меня ноги будто приклеились к палубе. Стыд перед этим бородачом я проглотил, но стыд перед вахтенным, что стоял, посмеиваясь, и пялился на меня из-под козырька новенькой мичманки, куда мне его деть? Я унес его с собой. Как, оказывается, трудно спускаться по трапу, когда в спину тебе смеются.
— Чего пустой? — спросил Степаныч, когда я вернулся на «Маныч».
— Непьющий твой кореш оказался.
— Что, и у него нет?
— Нет!
Был бы Степаныч помоложе, ох и врезал бы ему.
— Тебя ищет.
— Но-но. Ты не больно-то… — Степаныч оглянулся. — Достал чтоб краску к утру.
«Пошел ты со своей краской! Что мне, больше тебя надо, — думал я, спустившись в каюту. — Ну ухлопал ведро, — ну отвечу, заплачу. Ну не дурак же — водкой хотел купить. Не краску — людей! Лучше бы мне бородач этой бутылкой по башке трахнул… Может, к Жмакину сходить, сказать ему… Ведь Степаныч пальцем не пошевелит, чтобы краски достать, а где я ее возьму? Подзор надо кончать. Пусть психует».
Несмотря на то что уже стемнело и в иллюминатор заглядывали звезды, я решил сходить к кэпу. Он холостяковал и жил, как и многие моряки, не снимая тельника, в вечном рейсе на судне.
«Из-за какой-то краски в сволочь превращаться не буду», — решил я окончательно, подходя к каюте капитана. В каюте его не оказалось.
Я вышел на палубу. Через запотевшее изнутри окно заглянул в салон. «Пассажиры» — кто втихаря в домино играет, кто журналы почитывает. Нашел я и Саню из семнадцатого. Посмеиваясь, чистит ножом ногти. В первых рядах сидели смирно. Слушали Жмакина. Наверно, лекцию о внутреннем распорядке читает.
Начал накрапывать дождь. В лучах света, бивших из бортовых иллюминаторов, «Маныч» словно галера с красными веслами. Мне стало холодно. Я спустился в каюту за штормовкой. Кольки не было. Наверно, сразу после ужина ушел на свидание с Олей. Последнее время все вечера проводит с ней. Может, любовь…
Пока был внизу, дождь прибавил, и я, чтобы не вымокнуть, устроился под брезентовым козырьком ходовой рубки. Порт, не засыпающий даже ночью, гремящий, рокочущий голосами портальных кранов, железнодорожных составов, грузовиками, замолчал, отрезанный стеной дождя. Исчез маячивший на юте и вахтенный.
Выкурив две сигареты, я решил спуститься вниз. Должно же когда-нибудь кончиться собрание? Уже на палубе меня что-то насторожило. Что за черт! Две фигуры, покружившись возле форпика, направились в мою сторону. Я присел за кнехтом. В исхлестанном дождем свете, рвущемся из окна салона, мимо меня пронеслось лицо Матвеича. Второго мне и разглядывать особенно не пришлось, по походке узнал. Степаныч. Тащили кореша бидон. Не пустой бидон тащили, потому что у Степаныча даже походка изменилась, а кореш его вообще раскорякой, будто по льду двигал. Не доходя до юта, тускло освещенного огнем гакабортного фонаря, Степаныч оторвался от бидона и сбегал посмотреть, нет ли вахтенного. Нет, вахтенный сейчас кейф ловил в красном уголке. Через минуту Степаныч вернулся, и кореша, подхватив бидон, резво потопали вниз по трапу.