Что-то мне подсказывало, что я жил в одном из таких муравейников. Но ничего конкретного не вспоминалось, только общая информация. Информация…
– Здесь есть телевизоры, газеты, интернет? – спросил я у Сократа.
– Зрите в корень, друг мой. К сожалению, здесь нет ничего, что связывало бы нас с миром, кроме газет, – он нахмурился. – Мы получаем по газете в конце каждого месяца.
– Но ведь мы смотрим кино, не так ли? Оно откуда-то должно браться!
– Кино привозят со всем остальным.
– Какая-то связь всё равно должна быть. Телефон, например.
– Наверняка у Гиппократа есть телефон или рация, однако нам он об этом не говорит.
– Понятно. А что за газета?
– О, название у неё отнюдь не говорящее! – с грустью произнёс Сократ. – «Правда».
– У вас сохранился экземпляр за прошлый месяц? Я хотел бы посмотреть.
– К сожалению, нет, друг мой. Может быть, в библиотеке есть… Однако ничего полезного вы там не найдёте. Ничего, что могло бы пролить свет на наше местонахождение. Вот и так называемая зона отдыха. Не знаю, кто придумал это дурацкое название, но оно прижилось.
Я и сам увидел просвет впереди. Дорожка пошла под откос, и вскоре мы вышли на большую прогалину. Посередине её противоположного края высилось двухэтажное деревянное здание, а в углах ютились два гораздо более скромных строения. Сократ объяснил, что угловые дома – это спортзал и кинотеатр, а в здании, которое все называли домом искусств – несколько комнат: музыкальная комната, танцевальный зал, мастерская художника, швейная мастерская и общий зал.
– Значит, среди нас есть музыканты, швеи и танцоры? – спросил я.
– Да. Однако в единственном числе, дружище. Музыкант, танцовщица и модельер, она же швея. Половина Солитариуса носит её творения. Это тоже её рук дело, – улыбнулся он, показывая на свой костюм. – И ваша одежда тоже.
Я посмотрел на свои чёрные спортивные штаны и футболку.
– Мне нравится. Простая и удобная одежда.
– Да, она – мастер своего дела. Хотите зайти в спортзал? – Сократ дёрнул головой в сторону длинного низкого здания, к которому мы как раз подходили.
– Нет. Мне сейчас не до физических упражнений, – улыбнулся я.
– Понимаю. Сюда иногда заходит Ван Гог и, насколько мне известно, Железная Леди, ну, та, что в столовой была. Я так называю её про себя. По-вашему, Принцесса или Амазонка.
– Думаю, Амазонка более подходящее прозвище.
– Это вам решать, Есенин.
– Так… Музыкант – мужчина? – мысленно обозначив его как Моцарт, спросил я.
– Да, примерно ваших лет.
– Лет тридцать, значит… На чём он играет?
– На фортепьяно. Если желаете, я вас сейчас познакомлю. Он наверняка здесь. Да и модельерша тоже должна быть здесь. Эти двое вечно забывают пообедать.
Мы подошли к дому искусств, который почти вплотную опоясывало несколько рядов высоченных голубых елей, посаженных, судя по всему, человеческими руками. Если говорить точнее, опоясаны были одноэтажные боковые пристройки, тянувшиеся в ширину, а не главное здание – высокое, но довольно узкое. Мы поднялись на крыльцо. Сюда зачем-то поставили два маленьких дивана. Зачем-то?.. Я окликнул Сократа, который уже собирался войти.
– Сократ, подождите. Давайте присядем. Я хотел бы кое-что уточнить.
– О, мой друг… – как-то нерешительно проговорил он, оглядываясь по сторонам. – Я не уверен, что это подходящее место для разговора. Быть может, лучше на обратном пути?
«Допустим, за нами действительно следят, что, в общем, вполне логично, учитывая нашу опасную непредсказуемость. Но зачем подслушивать? И каким образом? Глупости какие-то, – подумал я, пристально вглядываясь в Сократа. – Но ведь настоящие параноики ведут себя иначе. Хотя откуда мне знать…»
– Не волнуйтесь, ничего такого я спрашивать не собираюсь, – сказал я и опустился на диван.
Старик вздохнул и присел напротив.
– Спрашивайте.
– Вы случайно не знаете, что означает «солитариус»? Это же латинское слово, если не ошибаюсь?
– О, я думал, вы спросили у Бестии.
– Нет, я ещё толком не очнулся и многое упустил. К тому же я подумал сначала, что мне снится сон.
– Кто знает, Есенин, может, вся жизнь – сон, – горько усмехнулся Сократ, – но это не означает, что она нереальна.
– Верить можно во что угодно, только легче от этого не становится. Всякая отдельная жизнь – это трагедия. Но Жизни – с большой буквы, – подчеркнул я, – нет никакого дела до этих трагедий: они для неё всего лишь удобрение, помогающее ей разрастаться, или, быть может, семена новой, доселе не существовавшей жизни. Быть может, Жизнь посредством человека пытается сотворить нечто более совершенное. Если это так, то что остаётся нам?