Я решительно оттолкнул его, пропустил вперёд Сократа, напялил сандалии, и, выходя из комнаты, бросил последний взгляд на гостя. Он скорчил гримасу, изображая кролика, и подмигнул мне. Я ничего не сказал и отправился догонять старика. Он ждал в коридоре неподалёку от комнаты и, увидев меня, махнул рукой, чтобы я следовал за ним. Потрясённый произошедшим до глубины души, я молча шёл по узкому коридору, устланному длинным мягким ковром. Здесь, как и у меня в комнате, приятно пахло деревом. Сократ открыл дверь в конце коридора. "Гостиная", – машинально определил я, когда мы проходили через большую комнату с двумя мягкими диванами, по бокам которых стояли высокие светильники, и несколькими креслами. Широкие окна были занавешены лёгкими бежевыми тюлями.
Сократ открыл следующую дверь, и мы оказались в прихожей – прямо напротив нас был парадный вход. Слева и справа я увидел такие же двери, как и та, которую мы только что открыли. Старик заметил моё любопытство и сказал, показывая на правую от себя дверь:
– Там кухня. А там – библиотека и лестница на второй этаж. Хотите взглянуть?
– Нет, пожалуй, позже.
– Как пожелаете.
Он потянул на себя массивную чёрную дверь, и мы вышли на улицу. Точнее, на просторную прямоугольную террасу, опоясанную перилами из резных балясин, с высоким ромбовидным крыльцом посередине. Слева от крыльца стояло кресло-качалка, справа – длинный стол, а вокруг него – диванчики и кресла со съёмными белыми сиденьями и подушками. Вся мебель, включая стол, была плетёной. Я, хотя и был взволнован произошедшим в моей комнате, в очередной раз удивился необычайной красоте, окружающей меня. "Но должен ли я удивляться? – сказал я себе. – Я ведь очень богат, значит, привык к подобной роскоши". Коттедж – по крайней мере, с этой стороны – окружали толстые лиственницы и сосны, пронзающие тоскливое небо. От подножия крыльца брали начало три хорошо утоптанные тропинки или, быть может, правильнее сказать, дорожки, учитывая их ширину. Одна из них вела прямо в лес, до которого было метров двадцать, не больше; вторая уходила правее и сначала тянулась вдоль опушки, но затем тоже скрывалась в чаще; третья предлагала пойти налево, куда-то за коттедж. Сократ уже начал спускаться с крыльца, но я его остановил.
– Постойте, Сократ.
Он обернулся и выжидающе уставился на меня.
– Кто это был?
– О, мой друг, это подлец! Гадкий, жалкий…
– Это я понял, – перебил я старика. – Кто он такой?
– Мы зовём его… – он замялся, видимо, сомневаясь, стоит ли ему это говорить и тем самым нарушать запрет Златовласки. – Мы… а, да какая разница теперь! Мы зовём его Шапокляк.
– Это же вроде бы женское имя? – усмехнулся я.
– Ну да. Зато оно лучше некуда отражает его сущность. Некоторым больше нравится Чёрт или Червь, а также Паразит, Козёл, ну и… Однако я не стану озвучивать всё, хотя он и заслуживает.
– Понятно. Он тоже пациент? Чем он болен?
– Да, пациент. Он живёт в соседней с вами комнате. Однако чем он болен, никто не знает. Лично мне кажется, что ничем, – раздражённо сказал Сократ и зажал рот ладонью.
– Почему же он так себя вёл?
– Он всегда так себя ведёт, Есенин. Наверное, желание унизить другого у него в крови. Поэтому никто его здесь не любит. Все люди как люди, культурные, вежливые, только он один такой.
– А что Гиппократ со Златовлаской?
– Что?
– Они знают о его поведении?
– Ах, вы об этом… Да, знают. "Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений", – он облокотился на перила и весьма похоже передразнил завораживающий голос Златовласки, что выглядело довольно сюрреалистично. – Понимаете, Есенин, в "Солитариусе" есть два основных закона. Первый: ты можешь говорить и думать что угодно. Можешь ругать и обзывать даже Гиппократа, если хочешь. Однако второй закон ограничивает силу первого: свобода влечёт за собой ответственность. Под этим подразумевается неприемлемость физического насилия, в том числе по отношению к себе. Попытки убежать приравниваются к применению насилия.
– Очень интересно. Златовласка говорила мне об этом. Вроде как Гиппократ определяет наказание?
– Да. Всё зависит от… Однако всё это мне известно только в теории. Я ещё ни разу не нарушал закон и не видел, что бывает с тем, кто его нарушил. Хотя мне приходилось видеть, как уводят виновника.
– Уводят? Куда уводят?
Сократ посмотрел по сторонам и прошептал:
– В лабораторию.
– В лабораторию?
– Тихо, друг мой! Потом… – и он снова заговорил нормально. – Так вот, его увели в изолятор прямо из комнаты. Насколько мы поняли, он хотел покончить с собой. Это было ужасно. Помощники связали ему руки за спиной и заткнули рот кляпом, однако ноги у него были свободны, он ими и лягался, пытаясь вырваться… Жутко стонал и хрипел. Как, прошу прощения, животное, которое ведут на смерть.