Незадолго до его семнадцатого дня рождения, воскресным вечером, перед ужином, она свалилась с сердечным приступом. Примчавшаяся „скорая помощь" ничего не смогла поделать.
К тому времени Димитрос Микали стал уже профессором этики Афинского университета. За прошедшие годы внук часто навещал его на каникулах, и они стали весьма близки. Едва получив трагическое известие, Димитрос вылетел в Нью-Йорк и был потрясен увиденным.
Дверь ему открыла Катина.
– Мы похоронили ее сегодня утром. Нам не позволили дольше откладывать погребение. – Она прижала палец к губам.
– Где он? – спросил профессор.
– Неужели не слышите?
Из-за закрытых дверей гостиной доносились тихие звуки рояля.
– Как ведет себя мальчик?
– Словно окаменел, – ответила Катина и простодушно добавила: – Жизнь покинула его. Он любил ее…
Профессор распахнул дверь и увидел внука в темном костюме за роялем. Юноша играл какую-то странную, тревожную музыку, вызывавшую в душе образ листьев, сорванных ветром и кружащихся по вечернему лесу. Димитрос почувствовал себя неуютно.
– Джон, – произнес он по-гречески и положил руку на плечо внуку. – Что это?
– „Пастораль" Габриеля Гровлеца. Она очень ее любила. – Юноша повернулся и посмотрел на деда. Его глаза на белом лице казались темными впадинами.
– Ты поедешь со мной в Афины? – спросил профессор. – Вместе с Катиной. Хочешь немного пожить у меня? Пока боль не утихнет…
– Да, – ответил Джон Микали. – Пожалуй, хочу.
Казалось, переезд пошел Джону на пользу. Перед ним лежали Афины, шумный и самый веселый на свете город, в котором жизнь, похоже, не замирает ни днем, ни ночью. К его услугам была огромная квартира в шикарном районе, вблизи королевского дворца, где дед почти каждый вечер принимал гостей: писателей, художников, музыкантов… И особенно политиков, ибо профессор являлся активным сторонником партии „Демократический фронт". Фактически именно он финансировал партийную газету.
Существовала еще и Гидра, где семье Микали принадлежало два дома: первый – на одной из узких улочек маленького порта, а второй – на уединенном мысу за Молосом. Юноша подолгу жил там в обществе Катины. Дед привез ему концертный рояль „Блютнер", что стоило немалых денег. Но Джон, судя по тому, что рассказывала по телефону Катина, ни разу не прикоснулся к инструменту.
В конце концов Микали вернулся в Афины. На вечеринках он неизменно стоял у стены, внимательно наблюдая за происходящим – неизменно вежливый, невыразимо красивый, с черными вьющимися волосами, бледным лицом и глазами, как два черных бриллианта. Он не проявлял никаких эмоций, никто не видел, чтобы он хоть раз улыбнулся – это обстоятельство дамы находили особенно интригующим.
Как-то вечером одна из них попросила молодого человека сыграть, и, к великому удивлению его деда, он без колебаний согласился, сел за рояль и исполнил прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха столь блестяще, с таким отточенным мастерством, что поверг всех присутствующих в немой восторг.
Позже, когда аплодисменты стихли и гости разошлись, профессор приблизился к внуку, стоявшему на балконе и слушавшему незатихающий шум утреннего города.
– Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых? Что ж ты собираешься теперь делать?
– Наверное, поеду в Париж. Поступлю в консерваторию.
– Ясно. Концерты, гастроли… Таков твой выбор?
– Если вы не имеете ничего против. Димитрос Микали нежно обнял внука.
– Ты, наверное, догадываешься, что в тебе вся моя жизнь. Чего хочешь ты – того же хочу и я. Скажу Катине, что пора укладывать вещи.
Микали нашел себе квартиру вблизи Сорбонны, на узенькой улочке неподалеку от реки, в одном из полудеревенских уголков, столь характерных для столицы Франции, – со своими магазинчиками, кафе и барами. В таких районах все знают всех.
Он посещал консерваторию, занимался по восемь—десять часов в день, полностью посвятив себя фортепиано. Его ничто не интересовало, даже девушки. Катина, как всегда, вела хозяйство, стряпала и самозабвенно заботилась о Джоне.
22 февраля 1960 года, за два дня до восемнадцатилетия, ему предстояло держать очень важный экзамен. Речь шла о золотой медали. Почти всю ночь Джон прозанимался. В шесть утра Катина отправилась за молоком и свежими булочками. Он как раз вышел из-под душа и завязывал пояс халата, когда с улицы донесся визг тормозов, а затем – глухой удар. Микали бросился к окну. Катина лежала в кювете, раскинув руки и ноги. Булочки рассыпались по мостовой. Грузовой „ситроен", сбивший ее, быстро уезжал задним ходом. На мгновение перед Джоном мелькнуло лицо водителя, а потом машина свернула за угол и исчезла.
Няня умерла не сразу, и несколько оставшихся ей часов жизни Микали провел в больнице рядом с ней, ни на миг не выпуская ее руку, даже тогда, когда смерть свела судорогой ее пальцы. Полицейские выглядели смущенными. К сожалению, авария произошла в отсутствие свидетелей, что затрудняло расследование, но они, конечно же, обещали сделать все, что от них зависело.
Нельзя сказать, что их обещания имели какое-нибудь значение, ибо Микали хорошо знал водителя грузовика. Клод Галле, грубый и примитивный тип, владел маленьким гаражом у реки, где, кроме него, работало еще два механика.
Джон мог бы поделиться информацией с полицией, но промолчал. Он сам разберется в своих личных делах. Его предки прекрасно его поняли бы, ибо на Гидре на протяжении многих веков вендетта оставалась священным понятием. Мужчина, не отомстивший за зло, причиненное его близким, становился изгоем.
И все же тут было что-то еще. Как объяснить то странное, холодное возбуждение, которое охватило все его существо, когда в шесть часов вечера того же дня он ждал, притаившись в тени, напротив гаража?
В полседьмого вышли оба механика. Джон выждал еще пять минут, а затем перешел дорогу. Двойные ворота не запирались на ночь. За ними, радиатором к улице, стоял „ситроен", позади крутой бетонный спуск вел в подземное помещение.
Галле работал за верстаком около стены. Микали опустил руку в карман плаща, крепко сжал рукоятку кухонного ножа, и вдруг понял, что есть более простой способ совершить задуманное. К тому же более поэтичный.
Он юркнул в кабину „ситроена", затянутой в перчатку рукой включил нейтральную передачу и снял машину с тормоза. Автомобиль начал медленно набирать скорость. Галле, как всегда полупьяный, почувствовал неладное только в последний миг и с криком повернулся за секунду до того, как трехтонный грузовик расплющил его о стену.
Но Месть не принесла удовлетворения, ибо Катина умерла, ушла навечно – как отец, которого он не знал, как мать, которая осталась в его сознании лишь смутным воспоминанием, как бабушка… Много часов подряд, едва ли что понимая, Джон бродил под дождем, пока, наконец, ближе к полуночи, на набережной его не окликнула проститутка.
Ей было сорок лет, а на вид – еще больше. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, когда они пришли в ее квартиру. Впрочем, то была излишняя предосторожность. Джон Микали и так с трудом различал границы реальности. Кроме того, он еще ни разу в жизни не имел дела с женщиной, что сразу же стало ясно по его неловкой возне. И она с ласковой нежностью, какую женщины подобного рода часто выказывают в аналогичных ситуациях, посвятила его в таинство любви – на удивление быстро и умело.
Джон оказался способным учеником, и со сдержанной яростью овладел женщиной дважды, заставив ее впервые за много лет испытать оргазм и со стоном молить о соитии еще и еще. Позже, когда она заснула, Джон, глядя в темноту, с удивлением думал о той силе, которой он, оказывается, обладал и которая могла заставить женщину вести себя подобным образом. Странно, но происшедшее, вопреки ожиданиям, не произвело на него большого впечатления.