- Этот сон мне очень нравится, - сказал эсвинец. - Хочешь остаться здесь? Может быть, ты стал бы первым обитателем этого хрустального города.
Файрен вдруг почувствовал, что незнакомец и правда в силах сделать этого город видением, из которого будет не вернуться. И понял, что мысль его о том, что этот невоплощённый ещё город может быть той самой неотысканной вероятностью спасения - абсурдна. Видение, в котором он оказался, существовало лишь как замысел, которому если и предназначено реализоваться, то произойдёт это спустя века после грядущего апокалипсиса.
- Почему я смог заглянуть сюда? - спросил Файрен.
Возможности провидцев были не так велики, чтобы заглядывать в неосуществлённые замыслы будущего, отделённые множеством столетий, и тем более не так хорошо развиты были способности Файрена.
- Потому что этот город существует здесь и сейчас, - понятно ответил собеседник.
Файрен осознал, что говорит с существом, живущим вне времени, и смотрит один из его излюбленных снов. Может быть, по временной линии Файрена пройдут столетия, прежде чем хозяин сна воплотит этот хрустальный город в реальности, заставив его родиться в пространстве, сейчас принадлежащем Циасу и Феосу, а может быть, этого воплощения никогда не произойдёт, но его сознание и воля позволяют городу уже сейчас существовать настолько, что на него можно взглянуть в видениях или снах.
Файрен задумался. Здесь было спокойно. Стройные сверкающие шпили воплощали антипод того хаоса разрушения, в усталости от которого он бросился на яркий пряный запах. И приглашение остаться было искренним и настоящим - не шуткой, не ловушкой, не коварным планом, - а внезапным и добрым жестом, которым даришь случайно оказавшуюся у тебя розу незнакомой прохожей девушке. Не за улыбку, без платы.
- Почему-то мне нравится видеть этот сон именно здесь, - сказал создатель хрустального города.
И Файрен почувствовал, как голубые переливы отражают, вспыхивая и струясь лучами сквозь безупречно чистый воздух, видение Феоса и Циаса, какими они были, и есть, и будут когда-то в восприятии того, гостем чьего сна он оказался. Провидец сделал шаг в полёт, переступив невысокий бордюр хрустального балкона, и шаг его был согласием. За спиной вскинулся упорядоченно-стремительный ветер, совсем не похожий на переменчивый и привычный Изначальный. Хрустальный город огромен и сияющ. Файрен сможет открывать его для себя бесконечно долго.
Шахматный бережно укрыл своей клубящейся тьмой тело спящего провидца и унёс его туда, где его не тронут игры Ветра. С ним останутся его видения, и он сможет смотреть не только на гибель мира, но и на то, как на руинах будут воплощены новые задумки. Возможно, когда-нибудь он проснётся, если его желание будет сильнее, чем желание побега, которое он старательно от себя скрывал.
Шахматный ушёл, в честно вычисленном и ранее обозначенным скоро. Ветер заметался в прощании, смешанным сожалением и надеждой на будущие встречи закружил, заражая.
"Отчего же, отчего не хочешь смотреть, как всё получится, как всё построится?"
Улыбалась задумчиво, рассеянно, истаивающая из миров Ветра тьма. В первых шагах будет слишком много несовершенства, чтобы ими любоваться.
Лаинь смотрела в экран рассеянно. Она больше не нуждалась в экране, чтобы наблюдать за тем, что происходит в любой точке двух миров, но по привычке обращала свой взор на его застывшее тёмное полотно, когда хотела увидеть какие-то события. Тераэс-Ветер приходил редко, но течение времени изменилось для неё, и она не знала больше, что значит "редко", а знала только, что он приходил, и молчал, и сидел рядом, изучая её, знакомясь, иногда улыбаясь. А потом отправлялся стирать и разрушать миры - и приходил возбуждённым, вдохновлённым, ненасытным и как будто ожидающим. Она смотрела на разрушения и гибель миров и чувствовала в Тераэсе трепет, привкус этих разрушений, этих смертей, и училась ненавидеть его. Никогда прежде, за плен, за стены - не училась. Не было прежде в ней тьмы Шахматного. Лаинь впитывала восхищение, и восторг, и желание принести жертвы, и величину масштабов его замыслов, ощутимую сквозь излучаемые им мыслеобразы, и училась любить. Никогда прежде, за заботу, за поклонение, за готовность прийти на помощь - не училась. Не было в ней прежде чужого вдохновения, сделавшего её подарком. Не умела.
Парящие города Феоры были причудливо прекрасны с высоты птичьего полёта. Её ветра, бушующие прихотливо в преддверии конца мира, ещё не успели стереть парящие города. Воздушная лодка, нёсшая Парейна и Но-Фиа-ня, легко повинуясь волне тьеты, перестраивалась между потоками, паря в них, как птица. Далеко внизу струились реки, омывая своим полноводным течением свежие весенние луга, поили немногочисленные живописные леса, бурлили, притапливая берега, когда разгулявшиеся ветра трепали их, заставляя бежать волнами и бесноваться брызгами.
Парейну было необычайно спокойно и мирно. Волнение, которое прежде вызывали у него тьеты, больше не бередило его неугасающими ранами воспоминаний. Но-Фиа-ня утишила его тоску своим терпением, своей непохожестью на потерянную им в юности свою соплеменницу. В старике будто не было теперь ничего от того юноши, которым он был когда-то, и его интерес к прогулке по стране, которая так долго отталкивала и пугала его, был совсем другим, нежели когда-то похороненная жажда познания и впитывания новых мест, событий и нового волшебства. Парейн наслаждался видом парящих городов, таких непривычных и удивительных. Они были похожи на огромные округлые каменные глыбы, повисшие между небом и землёй, многоярусные, многоэтажные, с налепленными выступающими силуэтами влагосборников, с многочисленными свисающими хвостами выводящих труб. Тьеты жили в воздухе и там же строили свои дома.
- Вот Лируниая, город, который полюбился мне больше всех других и который я выбрала своим прежде, чем покинула Феору, - рассказала Но-Фиа-ня. - Спустимся?
Архитектура Лируниаи совсем не подходила для того, чтобы перемещаться пешком, и Парейн наложил заклинание парения, чтобы перемещаться в пространстве на небольшой высоте над землёй, как делали жители города. Тьеты не заботились ни о дорогах, ни о мостовых, ни об отсутствии препятствий на земле, им не было до этого дела. В их городах не было таверн, которыми изобиловали все человеческие поселения, потому что культура поглощения пищи также была им чужда. Создания, вытканные магией мира, не нуждались в пище, хотя она могла служить источником энергии для их тел, так же, как и сами по себе токи энергий мира. Они могли насытиться солнечным светом столь же легко, как и тарелкой тушёных овощей, и чаще всего предпочитали первое. Их города представляли собой большие каменные пространства, поросшие редкой травой в тех небольших пространствах, где не было любовно выращенных прямо из горной породы строений и заботливо взращенных, будто улыбающихся солнцу садов. На верхнем ярусе города садов было особенно много, поскольку ниже было больше тени, и цветам было куда менее уютно, чем самим тьетам, поглощённым умозрительными приключениями куда в большей степени, чем явлениями окружающей природы или погоды. Однако, несмотря на пренебрежение к физическому миру, сады и дома тьетов совсем не производили впечатление покинутых или неухоженных. Волшебные существа заботились о том, что их окружало, потому что и цветы, и камни, с которыми они жили бок о бок, становились частью их самих и объектом их внимательной заботы.
Когда Парейн смотрел на тьетов, поливающих сад или перемещавшихся между строениями, он удивлялся тому, что читал на их лицах.
- Фиа... Они совсем не обеспокоены. Почему их не волнует, что миру приходит конец?
Тьета замерла на мгновение, то ли обращаясь к общему сознанию, то ли задумавшись, как лучше объяснить представителю иной расы то, что кажется ей самой предельно понятным.
- Разрушение - это обновление, - сказала она наконец. - Очень немногие переживают за деревья, когда с них опадают листья, понимаешь?
Старец покачал головой. Несмотря на его немалый, с точки зрения человека, жизненный опыт, он не понимал, как можно сравнивать апокалипсис с осенними переменами в природе. Для него было важно его собственное существование, существование его близких, его друзей, его дома, и, несмотря на все философские размышления о смысле бытия, окончание жизни не могло не быть в его глазах поводом для беспокойства у того, кто жизнь любит.