- Правей дай! - качая насос, Маркел кричал Илье, тот яростно от усердия крикнул:
- Да вижу я!
И струя загнулась над местом, где огонь взвивался всего выше. Тёс полыхал с треском, водяная дуга гуляла над ним - треск пригнетался фырчаньем, шипением. Илья сменил у насоса Маркела, тот, схватив рукав, подбросил струю воды над горящей крышей. Пламя опадало в дыму и в пару и, наконец, было залито.
В воротах стоял мужик-здоровяк, в какой раз говоря:
- Испохабили двор Данилова! До пожара довели!
Илья, по пояс голый, пошёл к мужику, который был на полголовы выше и шире в плечах.
- Не ври-и! - крикнул Илья. - Это был снаружи поджог! Из-за городьбы закинули головни на крышу, крыша сверху загорелась! - он показал рукой на забор шагах в пяти от бани и флигеля, которые теперь стояли без кровли.
Кто-то сказал в толпе на улице:
- И видать, что сверху горело.
Послышалось рассуждение старика:
- Долго ли палки тряпками обмотать, в масло сунуть, зажечь и закинуть?
Мужик, стоявший в воротах, шагнул навстречу Илье, прорычал, дыша ему в лицо:
- А похабство тоже снар-ружи? А не в бане, не в доме, которые ты не строил? - он оглянулся на толпившихся на улице, заорал в лицо парню: - За что тебе красные дали? За то, что ты у них был прислужник!
- А не ты красному руку пожимал у своего двора? Может, ты наговорил на тех, кого расстреляли! - крикнул Илья.
- Я?.. Докажи, сволочь! - и здоровяк размахнулся.
Обреев, умевший ловко уворачиваться от кулаков, умел и бить, не замахиваясь, что тогда было новым для села. Уклонившись от удара, он стукнул противника в скулу - тот шатнулся, сделал два шага назад, чтобы удержаться на ногах, встряхнул головой и, вновь занося кулак, ринулся на парня. Илья легко увернулся и, опять не замахиваясь, тюкнул мужика в ту же скулу. Тот повалился мешком. С улицы взгально закричали:
- Убьют друг дружку!
- Железкой он его!
Упавший, матерясь, встал, вышел со двора. Илья и Маркел закрыли ворота, вдвинули в скобы брус. Светил блёсткий месяц, до того скрытый облаком; люди, продолжая гомонить, стали расходиться. Илья с Маркелом смотрели, что натворил пожар; полуодетые девушки поспешили в дом, Лизка стеняще-горько пожаловалась:
- Уж больше не попариться!
Убитые тем, что их баню подожгли, подруги уныло ходили по тёмному дому, не зная, что делать: не начинать же наново игру? и не было охоты ложиться спать. Лизка произнесла жалобно, со вздохом:
- От всего этого я оголодала.
В кухне, где Мария зажгла лампу, взяла банку варенья, стала его есть с хлебом. Санечка принесла из горницы выпитую на треть бутылку самогона, предложила подругам. Лизка, Ленка и она сама выпили по полстопки, Мария и Варвара, отказавшись, сели на лавку у стены. Пришли перепачканные сажей Илья и Маркел.
- Балки не сгорели, держатся, но надо менять, - сообщил Илья.
Варвара вдруг с опаской, словно остерегаясь кого-то постороннего, произнесла:
- А помните - в день Мокея было, - она имела в виду день Святого Мокия, - я сказала: солнце заходило о-ой багровое! Значит, будет лето с пожарами. Ну и вот вам!
Илья вздохнул и усмехнулся:
- Как будто война идёт кругом без пожаров - а Мокей указал именно, что нашу баню зажгут.
- И как будто пожары кончатся с этим летом, - добавил, тоже усмехаясь, но зловеще, Маркел.
27
По Саврухе проехали верхом гонцы атамана Дутова - объявляли мобилизацию. Начать её, по нуждам войны, должны были гораздо раньше, но Дутов дал военнообязанным отсрочку, чтобы убрали хлеб.
Илья Обреев не так давно хлебал из солдатского котелка. С началом мировой войны был призван, оказался как умелец в шорной мастерской тыловой части, а когда летом 1917 года стало ясно, что власть Временного правительства - не такая уж и власть, умотал в Савруху к Данилову. Теперь сказал Маркелу, что от дутовской мобилизации надо укрыться, против чего тот, само собой, не возразил. Ему ещё не исполнилось восемнадцать, оставался почти месяц, - но на это могли не посмотреть.
Они с Обреевым до ночи готовились к отъезду, недолго поспали и, лишь стало светать, укатили на подводе со двора, взяв с собой Марию.
Сытый сильный конь нёс их дробной рысью не к ближнему чернолесью у речки, а к дальнему лесу, в котором было где укрыться. Маркел наслышался, что такое бой, взрывы снарядов, а как пули ударяют в тело человека, и сам уже видел. У парней сосало под ложечкой от мыслей о вероятном будущем, оба знали, что об их бегстве поспешат донести. Илья, сжимая в руках вожжи, сказал с грызущей тревогой:
- Конечно, узрели, как мы уезжали, но, может, не догадаются, куда...
Маркел в телеге, пристроившись боком на свёрнутом тулупе, молчал. Позади него умостилась меж мешков с припасами Мария, она вдруг произнесла звонко-певуче и страдающе:
- До чего до войны было хорошо!..
- Только тогда мы этого не знали, - отозвался Илья, поглядывая кругом на скошенные поля.
С любой стороны могли показаться вооружённые всадники - заметят, подъедут, спросят: кто такие? куда? зачем? Навалившиеся на горизонт облака тушевали свет зари, над просторами, однообразно сереющими стернёй, стыла упорная неопределённость. Слева издали наперерез двигался воз сена. Обреев, чтобы избежать встречи, погнал коня галопом, запряжка миновала перекрёсток, оставив воз сбоку саженях в ста. Впереди справа, оттуда, куда уходил отлогий спуск, появился конник, за ним второй, третий...
- Теперь - как судьба, - сказал Илья обречённо, придержал коня, пустил его шагом.
Всадники гуськом приближались рысью к просёлку, которым катила подвода, - сейчас первый выедет на него, повернёт навстречу. Но верховой пересёк просёлок, через него проскакивали один за другим остальные конники; можно было разглядеть, что они в военной форме, над плечом у каждого виднелся ствол винтовки. Вся вереница - всадников полста - протянулась влево.
Илья на миг повернул весёлое лицо к Маркелу, к Марии, зачем-то, перекладывая вожжи из одной руки в другую, поплевал на ладони и бросил коню:
- Н-но-о!
- Это кто же были - белые? - спросила Мария.
- Скорее всего! Но, может, и красные добегают сюда! - воскликнул Илья в радости оттого, что конные, кто бы они ни были, удаляются.
Справа и немного позади всходило солнце, из-за облаков скользнули лучи, и сероватая стерня пожелтела. Впереди был уже виден лес на косогоре, чуть тронутый жёлтым. Над полем и над лесом сыто дышала осень, сгущался её дух изобилия, когда так и видится свежеиспечённый пышный каравай. Под спокойным облачным небом жило умиротворение, рождалось чувство несравненно дорогой надёжности крова: и домашнего, и небесного. Оно, неосознанное, мешало Маркелу, он из тряской телеги беспокойно глядел в поле и думал сейчас не о военных, которые могли вновь появиться. Его проняло волнение - непонятное, пока вдруг не представилось несметное множество сусликов в их уютных норах, полных вкусного питательного зерна. Как сладка им их обеспеченная домашняя жизнь! "Ну ничего, - подумал он, - наука откроет, как вас потравить в ваших норах, повыжигать в них!" Тут же он мысленно усмехнулся на себя: "Нашёл о ком думать - о зверьках, - когда везде и всюду нет числа гораздо более вредным сусликам!"
Въехали в лес ложбиной, рассекавшей возвышенность и уходившей в гору, конь потянул на изволок по колее, полузаросшей цепкой травой. Через некоторое время Обреев, знавший здешние места, остановил лошадь:
- Тпру-у!
Из подводы повытаскивали привезённое. Илья, подвесив к морде коня торбу с овсом, повёл спутников вправо вверх по склону холма между тесно стоявшими деревьями; трое переступали через гнилые колоды и недавно упавшие стволы. Вышли к избушке из почерневших брёвен, которую обступали заросли матёрой крапивы и лопухов, над кровлей, покрытой дёрном, простирали ветви старые липы. Тут и там зеленели сосны, белели берёзы с пожелтевшей листвой.
- Глухо! - сказал Илья с удовольствием.
Осмотрев изнутри избушку, он с ведром сходил к недалёкому роднику за водой, сообщил: