Много ночей провел он без сна, тоскуя о родителях, сходя с ума от желания увидеть жену и трехлетнего сына. В бою Вук часто вел себя так, словно искал гибели. Он выскакивал из цепи и бежал вперед, не обращая внимания на сыпавшиеся градом пули. Оставаясь в арьергарде, он не уходил до тех пор, пока ему не приказывали отступить.
Виновниками его несчастий и постоянного страха за судьбу семьи были четники. И он страстно надеялся попасть в свои края, чтобы разделаться с ними. Вук не раз собирался поговорить об этом с Павле, но все сдерживался, боясь, что тот его не поймет. Предложение Павле отвечало его самым заветным желаниям, и он всячески поддерживал это предложение.
Когда на собрании он услышал о возможной переправе через Мораву, он задрожал от неожиданной радости; тяжелый груз свалился у него с души. Он сразу забыл о своей боли и муке и думал только о том, как он будет воевать в родных краях и как увидит жену и ребенка.
Вернувшись с собрания, Вук забился в угол и закрыл глаза. Перед ним отчетливо, словно написанное мелом на черной доске, встало письмо жены, и он в сотый раз стал шептать его наизусть. Горячие, страстные слова Бранки разбудили в нем воспоминания о жизни с ней. Особенно ясно припомнился ему один эпизод их молодости…
…Это было несколько лет назад… Поля их были рядом. В июльский день, словно по молчаливому согласию, они, взяв по охапке травы и кукурузы, отправились кормить скот. Почему-то всегда так случалось, что они вместе подходили к вязу на меже, где были привязаны коровы. Постояв здесь, перекинувшись двумя-тремя словами о домашних делах, они исчезали в зеленом озере кукурузы. И вот в этот раз… Он прекрасно все помнил… На Бранке была голубая широкая полотняная юбка с черной сатиновой каймой, выцветшая ситцевая кофточка и белый платок. Выйдя из кукурузы, она опустила на бедра усталые руки, откинулась назад — вот-вот переломится — и глубоко, прерывисто вздохнула всей грудью. Ее обнаженные до локтя загорелые мускулистые руки были в царапинах от кукурузы. Раскрасневшееся лицо Бранки было выпачкано черной пыльцой, а белые зубы казались еще белей, сверкая меж пунцовых и влажных губ. Ее черные волосы, обсыпанные желтой пыльцой, выбились из-под платка. Вот она стоит, запыхавшаяся, подбоченясь, и смеется, глядя темными своими глазами на зеленое поле. Он почему-то стыдится этих озорных темных глаз и, заметив ее грудь, краснеет, переводит взгляд на ее руки и на растущий рядом стебель кукурузы.
Уже в сумерках приплыло облако. Небо помрачнело, загремел гром, хлынул теплый ливень. Они сели под вязом и накрылись одним мешком, прижавшись друг к другу. Ее волосы касались его щеки, и, опершись рукою о ее колено, он чувствовал, как дрожит ее нога. Так они сидели молча. Дождь лил, шелестела кукуруза; равнодушно качая головами, жевали коровы. Они сидели до темноты, потом она вдруг рванулась и встала. «Ты не рассердишься, если я посватаюсь к тебе осенью?» — с трудом выговорил Вук. Бранка улыбнулась и сказала: «Не рассержусь!»
Вук негромко рассмеялся над своей тогдашней наивностью. Это были самые прекрасные воспоминания его молодости, и он наслаждался в них каждой мелочью.
Он помнил голубые треугольники с крапинками на ее вышитой кофточке, кривые, красноватые царапины от кукурузы на ее руках и темные тени подмышками. Она держала в руке цветок тыквы — желтую чашечку с созревшими тычинками; они уже лопнули, и желтоватая пыльца еще ярче окрасила донышко цветка. Пальцы Бранки играли стеблем, потом она смяла цветок, растерла его в ладонях, так что пальцы ее пожелтели, и бросила на землю, чему-то улыбаясь… На ее голой загорелой ноге долго ползала, расправляя крылышки, божья коровка, и Бранка смотрела на нее с улыбкой и наконец сказала: «Счастье!»
«Мишо, почему ты не птица и не можешь прилететь…» — отозвались в сердце Вука слова Бранки, и он вздрогнул.
— Я прилечу к тебе. Не бойся, не плачь — больше всего на свете я ненавижу слезы. Я хочу, чтобы ты не спала, когда я постучу к тебе в окошко, это будет через две ночи, — шептал он.