— Я не согласен с таким выводом! Неверно, я не потерял перспективы, — возмутился Павле и, совсем забывшись, начал еще громче доказывать правильность своего поступка. Никогда он не чувствовал себя таким убежденным в своей правоте, как в это мгновение. Говорил он смело и самоуверенно. Правила правилами, а жизнь совсем другое дело! — закончил он и встал.
— Ты глух ко всему, Павле. Ты вырвался из-под партийного контроля, одичал, ведешь себя, как атаман, а не как партийный руководитель. Что с тобой, товарищ Павле? — Брка не повышал голоса. — Не думай, что борьба не обойдется без нас с тобой. Меня удивляет одно: неужели ты не предполагаешь, как тяжело это воспримется людьми в целом крае и как много из-за твоего поступка мы политически теряем в народе? Мало таких крестьян, каким был Гвозден.
Павле опять стал возражать.
— Хорошо, товарищ Павле! У нас нет больше времени убеждать друг друга, надо идти. Придем на Ястребац, созовем общее партийное собрание отряда и серьезно разберем этот вопрос. Послушаем, что думают другие коммунисты, и в соответствии с этим займем по отношению к тебе определенную позицию.
Брка поднялся. Павле ему больше ничего не сказал. Все как-то вдруг утратило для него всякий интерес. Во время разговора его неотступно мучила мысль об Уче, и, когда они погрузились во мрак и пошли полем, слезы покатились по его щекам.
39
Темную ночь, мокрую от дождя и снега, хлещет неистовый ветер. В дубовой рощице тихо переговариваются партизаны, нетерпеливо ожидая выступления. Прямо под ними, у подножья холма, бурлит Морава. На противоположном берегу, низко над водой, качаются беспокойные желтоватые отблески фонарей маленького городка, который, словно рукой, обнимает железным мостом реку, привлекая ее к себе.
Павле подсел к Николе и Джурдже, примостившимся под корявым дубом, и закурил папиросу, пряча ее в кулак. Он вглядывался в слабо освещенный городок. Там в полночь будет снова решаться судьба его отряда.
От внимательности пулеметчика-лётичевца, от настроения солдат в доте, от того, болтают они меж собой или дремлют, зависит будущее отряда, самого Павле, всего, что удалось до сих пор сделать… А эти лётичевцы — храбрые солдаты… Немцы все предусмотрели. Часовым в доте сообщено, чтобы этой ночью они были особенно осторожны. Стоит партизану споткнуться о куст или камень, тяжелей ступить, зашуршать чем-нибудь вблизи дота — и готово! Все зависит от случая. Как при игре в рулетку.
— Жалко же выглядят эти фонарики! Смотрю, и все мне кажется, что вот-вот их задует ветер и засыплет снег, — промолвил Павле, уставший от забот, молчания и напряженного ожидания полуночи.
— Зло меня берет, как посмотрю на этот город. Везде темно; только немцам и светит… — устало заметил Никола.
— Эх, служивый! Ты здесь мокнешь, за шиворот течет, рубашка сырая, носки сырые, живот к спине прирос, а там люди в теплых комнатах, под одеялом свернулись возле жен… Ты здесь ежишься от холода и ждешь ночи, чтобы броситься на дот и пулеметы. Эх, и это называется справедливостью! — вздыхал Джурдже.
— Здесь я был в учениках… Таскал на морозе дубленые кожи из ямы. Ну и ненавижу я этот городишко! Была бы у меня такая бомба, чтоб разом его снести могла, бросил бы ее отсюда, — сказал Никола.
— И я его ненавижу! На главной улице в каждом третьем доме — кафана, а по всей улице целый ряд мясниковских пней с мясом и телячьими головами, — прибавил Павле. «Что может быть отвратительнее, чем погибнуть в этом городке!» — подумал он.
— Я здесь два года работал. Хозяин не раз прикарманивал мое жалованье. В суд на него подал — адвокат содрал с меня пятьсот динаров, я и забросил тяжбу. Сегодня вечером мы пройдем возле его дома. Постучу ему в окошко, напомню, что я еще жив. Пусть хоть одну ночку не поспит.
— Брось к черту, Джурдже!
— Постучу, назло. А если правду говорить, есть у меня здесь что вспомнить по женской линии. Пусть Павле меня простит… Я ведь живой человек. Была тут одна, поди-ка и сейчас живет… мимо ее дома тоже пройдем. Красивая, молодая вдова! И месяца с первым мужем не прожила, умер от воспаления мозгов. Был сборщиком налогов. Эх, до чего же хороша баба! В соку, смуглая, глаза что чернослив. Вообще-то вдов я не больно люблю — кровопийцы они. Но эта — царица! Крутился возле нее целую зиму. Справил себе синий костюм, купил какой-то змеистый галстук — куда судье тут до меня! Танцы, кино Новый год, праздники… А она и бровью не ведет. Но все же устроила мне одна ее соседка — познакомились. Гляжу я, уж очень она какая-то серьезная женщина, и нрав чудной: я с ней разговоры разговариваю, языком строчу, что тебе швейная машина, а она знай себе ерзает — скучно ей, видно, и поддакивает тоненьким голоском: «Да! Да!» Что делать? Послал к ней сваху. «За него, — спрашивает, — пойти? Да чтоб у меня в постели столярным клеем воняло!! Господи, сохрани и помилуй! Лучше до самой смерти вдовой останусь, а ни за кого, кроме чиновника, не выйду!» Так и отказала мне. Помню, от стыда готов был сквозь землю провалиться. На следующий день собрал я вещички и махнул отсюда. Тогда-то хозяин и заграбастал мое жалованье.