— Удирайте отсюда! Видишь, как жарят… Побереги свой котелок и не мели мне здесь… — не переставая стонать, отвечал ему Джурдже.
— Молчи! Смажу я тебе по носу, как только вытащу! Из-за какой-то вдовы с головой распрощаться! Эх ты, партизан!
— Сейчас не время для шуток! — сказал Павле.
— Куда ранен, несчастный? — уже нежнее спросил Никола.
— Ударило мне где-то по ногам…
— Как это где-то?
— Там, не знаю где… не могу подняться. Здорово садануло…
— Вижу, что здорово!
Так как вдвоем нести было неловко, Никола нагнулся и сказал:
— Охвати меня за шею! Из-за твоей глупой головы мне теперь хоть медведя роди!
— Молчи, пачкун… — застонал Джурдже и ухватился за его шею.
Никола поднялся и, согнувшись, побежал через улицу. Павле следовал рядом.
Ноги Джурдже бессильно болтались, цепляясь за плетни, которые Павле ломал, расчищая путь перед Николой; чем дальше они несли его, тем сильнее и мучительнее он стонал от боли.
— Потерпи, горе мое!.. Сам на рожон лез! А сейчас терпи! — сердился Никола в ответ на стоны Джурдже. не разрешая Павле сменить себя.
— Пусти, я донесу… Донесу мое горе, позор мой… Не тяжела мне ноша.
— Ну, будет… Не могу больше тебя слушать… Будет, пощади! — протестовал Джурдже.
Кое-как перешли насыпь. Отряд уже ушел дальше, в поле. Но Вук оставил троих партизан, и они сменили Николу.
Павле молча шел позади. Он чувствовал себя разбитым и усталым. Хотелось сесть прямо в снег и вот тут, на ветру, в этой сырой метели, среди непрекращающейся стрельбы, поговорить с кем-то по душам. О том, что он сейчас чувствовал и о чем думал, он мог говорить только с Учей. А его нет.
Даже самые большие радости на войне быстротечны. Постоянная угроза внезапной смерти заставляет людей торопиться.
40
Поздней ночью, возвращаясь из села с продовольствием для раненых, Евта подошел к пастушеской хижине. Над ней возвышалась Бела Стена. До партизанской больницы отсюда в такую вьюгу и ночью было добрых два часа ходьбы по горным тропам. Измученный и потный от усталости, Евта остановился, сбросил сумку и несколько раз громко охнул. Живя долгое время возле стада и занимаясь скотом, Евта научился разговаривать со своими немыми друзьями. Так постепенно у него вошло в привычку думать вслух и разговаривать с самим собой.
— …И куда это я пойду в такую тьму-тьмущую? Голову можно сломать на скалах. А сказать, чтоб они были голодны, — так нет. Кормлю их, как голубков! Немец ушел с горы. Могу и утром. Месяц выходит на заре, вот и пойду пораньше… Нет, не пораньше! Вот только передохну, суну кусок в рот да обогреюсь немножко, а там и пойду. Уж если спать, так спать. А пораньше прийти — оно, конечно, вернее!.. Есть у меня во фляжке ракия, нехорошо, если ее увидит Боса. Расскажет Павле, а потом хорошего не жди: «Товарищ Евта, я тебе оказал величайшее доверие… Я тебя уважаю… Я думал принять тебя в члены партии… поставить во главе среза… а ты пьешь? Что ты мне обещал при расставании? А?» И на кой черт я ее взял! И старая, мол, это сливовица, и выдержанная, и из дубовой бочки. Привязался ко мне Стева, как зубная боль… Немножко отдохну да поужинаю. Выпью стаканчик, а, пока дойду до Мечьих Руп, она вся и выветрится…
Евта вошел в хижину, ножом нащипал лучины, быстро и ловко разжег огонь. Когда огонь разгорелся, он сорвал с крыши две буковые доски и сунул их в очаг.
— …Как благословенен огонь! Нет в доме огня — и все пусто, без души. Зажжешь огонь — и все развеселится, оживет. В этой пустыне, в горах, без огня со страху умрешь. От огня и зверь и всякая нечистая сила бежит.
Евта шептал, сидя у очага, наблюдая веселую игру пламени в темной хижине. Тихо потрескивают угольки. Обгоревшей палкой он ударяет по углям, чтобы «разъярить огонь», искры взлетают вверх, и ему приятно от этого, и он все улыбается чему-то.
— …Поужинаю сегодня по-хозяйски. Да и заслужил, браток! Чертовщина отгремела, а я сохранил и прокормил раненых лучше, чем если бы они были в государственном госпитале. Немец думал содрать с нас шкуру и высушить, как заячью. Где ему, дурню, тягаться с нами? Вот только убил у нас Учу и других хороших товарищей, будь он проклят. И столько народу перебил зазря. Но и мы в долгу не останемся. Такие, как Уча, будь ему земля пухом, редко рождаются, воздастся им сторицею. А слышал, Павле идет от Моравы и ведет большую армию. Уж этот тебе Павле, великий жулик и сорви-голова. Хитрый, мошенник… Армейский генерал ничто перед ним. Много школ кончил. А ума! Чего стоит школа, если ума нет. И я попусту не болтался на Ястребце. Кое-что и я делал. А всего, что случилось, когда по селам хватали заложников, — чтоб такого больше не было. Вот скажи, положа руку на сердце, кто бы выдержал? В опасности чего только человеку в голову не взбредет. Каждый, будь на моем месте, бросил бы винтовку, да и сбежал бесследно. А я — нет. Как же я брошу детей своих голодных с их муками да ранами?