Франсин была в том возрасте, когда дети бунтуют, она и взбунтовалась – чуть-чуть. Почему ее так контролируют? Какой смысл? Она даже сказала:
– Я бы предпочла, чтобы на меня напали, чем сидеть в тюрьме.
Поводом послужило приглашение сходить на балет с двумя школьными подружками и мамой одной из них. Джулия тут же заявила категорично «нет». В Вест-Энд, вечером, на общественном транспорте? Хорошо, с ними будет мама Миранды, и Франсин переночует у нее, и обязательно позвонит, когда доберется до дома, но вдруг…
– Франсин, ты должна понимать, что ты в особом положении.
– Мне ни на секунду не позволяют забыть об этом.
– Думаешь, мне это нравится? – спросила Джулия. – Думаешь, я делаю это ради своего удовольствия?
– Я этого не говорила. Но я сомневаюсь, что чем-то рискую, ну, то есть от кого мне ждать угрозы?
И тут Джулия сделала то, чего обещала Ричарду никогда не делать. Мачеха изложила Франсин свою теорию.
Та побелела и задрожала.
– Но я не видела его. Я ничего не видела.
– Франсин, тебе не придется ни о чем беспокоиться, если ты будешь вести себя благоразумно и позволишь нам заботиться о тебе.
– А разве мы не можем как-то дать ему понять, что я его не видела? Разве нельзя – ну, не знаю, – напечатать в газете, передать через полицию?
– Сейчас ты говоришь глупости.
Зачем она это сделала? Джулия то есть. Зачем? Она верила в собственное обоснование своей бдительности. Тот человек думает, что Франсин может опознать его, следовательно, будет преследовать ее. Если бы ее мачеха не верила во все это и продолжала делать то, что и всегда, то ее можно было бы считать либо злюкой, либо дурой. Но Джулия не было ни той, ни другой. Она не была злой мачехой. Сначала, и довольно долго, она твердо верила в свою теорию, но через некоторое время ее мотивы размылись, а цели перепутались.
Например, Джулия редко спрашивала себя, какая от нее польза как от защитницы, как она, женщина под пятьдесят, с плохой физической подготовкой, сможет защитить Франсин или убедить потенциального обидчика в том, что она представляет собой силу и с ней нужно считаться. Джулия никогда не носила с собой оружие и даже не думала об этом. По ночам она спала, и Ричард тоже, а Франсин оставалась одна в своей спальне, и туда проникнуть злоумышленнику было куда проще, чем в школьный дортуар.
Радионяни уже давно не было. (Франсин, которая мирилась со многим, которая отличалась одновременно добротой и стоицизмом, наконец запротестовала и потребовала, чтобы ее убрали.) Более того, теперь мачеха не знала, что происходит, пока Франсин в школе. Джулия надеялась, верила, что в обед Франсин не выходит из школы, не занимается ничем нехорошим в свободное время, не прогуливает уроки, – но не знала, так ли это. Многие прогуливали, даже внучка графа.
Все это Джулия смутно осознавала, а еще также то, что приближается время, когда придется Франсин либо посадить под замок, поместить в лечебницу как беспомощного, умственно неполноценного ребенка, либо выпустить в мир. Однако на этом вопросе остатки ее доброты и здравого смысла куда-то улетучивались. Франсин – ее подопечная, и она, тешила себя мыслью Джулия, имеет над ней абсолютную власть. Она спасла ее, оберегала в течение всего детства и отрочества, готовила к взрослению и сейчас не может бросить ее.
А еще все эти годы Джулия жертвовала собой ради Франсин. Никто ее об этом не просил – Ричард просто попросил стать его женой, – но она делала это исключительно по собственной воле. Однако это все равно было жертвой. Еще в самом начале их брака Джулия могла бы родить ребенка и была достаточно молода, но это означало бы, что Франсин лишилась бы части заботы. Она могла бы сделать карьеру на одном из двух своих поприщ, но это означало бы, что за Франсин не было бы надлежащего ухода. Изо дня в день, в течение учебного года она по пробкам проезжала десять миль до школы, отвозя падчерицу, потом ехала десять миль до дома, затем снова десять миль до школы, чтобы забрать Франсин, и те же самые десять миль до дома. Они с мужем никогда никуда не ходили вдвоем, всегда только с Франсин.