Он снова долго выбирал место, прежде, чем начать копать. И работа шла плохо. Слишком сырая земля, слишком измучено тело. До сумерек он раскопал только одну могилу, а потом, раскопав, долго-долго сидел на краю. Он боялся возвращаться в деревню, боялся того, что мог там увидеть. Но ночевать в поле не было смысла. Он двинулся домой и еще издалека услышал собачий лай и человеческий голос. Все было по-прежнему. Все. За исключением того, что в одном из домов горел огонек. Он постоял, не решаясь возвращаться. Но надо было вернуться, надо было — иначе душа его так никогда и не найдет покоя. Он пошел через поле, потом через огороды и подобрался к дому так близко, как только смог. Он увидел, как кто-то вышел на порог, позвал собаку, потом снова вышел с ведром. Потом заскрипел колодезный ворот. Это он? Тот, кого я искал? — подумал он. И, так и не решившись подойти еще ближе, вернулся в свою избушку. Он не топил печь в этот вечер и рано лег спать. По временам его будил лай собаки. Одинокий и страшный лай. Рано, до света, ушел он из дома. Тихо было в деревне и мертво. И, может быть, подумал он с надеждой, вчерашнее просто пригрезилось ему. Он вернется сегодня с поля и все будет, как прежде: мертвая деревня, мертвые дома, мертвые колодцы. Вечером он не хотел возвращаться. Он оттягивал этот миг как можно дальше, но уже было темно и хотелось есть и спать, и делать было нечего, кроме как возвращаться. У него не было выбора. И еще издалека он увидел огни в домах, услышал голоса, и уже обреченно понял: теперь поздно. Ничего не поделаешь. Так и будет. Он пробрался к избушке задами, его никто не заметил. Было холодно, но он боялся затопить печку, чтобы не выдать себя. Скорчившись на холодной постели, собрав на себя все тряпки, какие были в доме, он долго-долго лежал, слушая голоса, скрип колодезных воротов, собачий лай и прочие звуки, свойственные жилью, звуки, не замечаемые живыми. А потом вдруг стало тихо. Только шелестело что-то — шелестело все ближе и ближе и, подобравшись к окну и выглянув, он увидел, как мертвые входят в ворота, заполняют двор, двигаясь, словно сомнамбулы. Они натыкались друг на друга, разбредались по двору их становилось все больше и больше. Вот уже возле самого окна появились их белые лица: вытянув руки, они ощупывали стекло и раму окна, их когти издавали скрежещущие звуки. Он отшатнулся, метнулся в глубину комнаты. Он прошептал дрожащим голосом:
— Уходите. Я же не убивал вас! Вас убили другие!
И, скорчившись у печки, закрыв лицо руками, тихонько завыл. А они, наконец, нашли двери — заскрипели старые петли — и появились в темной избушке и, как потерянные, стали ощупывать стены, пока не наткнулись на него, скорчившегося в углу. Он почувствовал их ледяные пальцы у себя на руках, в волосах, они трогали его, ощупывали, эти прикосновения парализовали его.
— Господи, сделай так, чтобы они все ушли, спаси меня, Господи, бормотал он. — Ведь не я убил их, не я!
Он понимал, что все бесполезно: они не слышат и не видят его, и ничего от него не хотят. Просто их надо было вернуть в их могилы, спрятать, укрыть навеки. В землю — там они успокоятся. Только там. Ничто не спасет его — в мертвой деревне не пропоет мертвый петух. Он поднялся, расталкивая мертвецов, которых набилось уже столько, что едва можно было повернуться и, закричав, бросился к выходу. Они не задерживали его, они просто мешали. Они всегда мешали живым. Он протолкался к дверям, выбежал за ворота, сбрасывая с плеч холодные бессильные руки, и побежал по темной улице. Оглянулся: толпа шла за ним, вытянув руки, шаги издавали странный шелест. В окнах торчали белые неподвижные лица — мертвецы, казалось, следили за ним. На самом деле они его не видели, нет. Они притворялись зрячими. У колодца мертвец-старик крутил ворот. Ведро оборачивалось вокруг ворота с протяжным жалобным звоном. Он поднялся на косогор, где когда-то было деревенское кладбище, а теперь догнивали в земле повалившиеся кресты и фанерные обелиски, и посмотрел на деревню. Дым поднимался из труб, скрипели калитки, кричали и плакали дети, и даже пьяный пел дикую песню, которую не запомнит никто. Этого не может быть, — устало подумал он. Они же мертвые. Их больше нет — ни взрослых, ни детей, ни собак, ни кошек, ни кур, их нет. Он дал жизнь мертвецам, откопав их могилы. Но он не оживлял этой проклятой деревни.
Светало и в белесом тумане мертвые выходили из деревни — они все еще шли за ним. Они чувствовали его, наверное, только это у них и было способность чувствовать живых. И тогда в один краткий миг он вдруг понял: тот, кого они сбили на темной дороге семнадцать лет назад, тоже был мертвым. Мертвый стоял на дороге! Он вспомнил белое лицо, вспомнил очень ясно мертвое, незрячее лицо, мокрые от дождя волосы и даже капли на восковой коже. Грузовик сбил мертвеца. Да-да, он вспомнил. Старший сказал: «Мертвяк. Холодный уже» — кажется, так. Если б он был живым — он не успел бы остыть так быстро. Долго ли они ездили? Много ли времени было им нужно, чтобы приехать, получить по шее и вернуться?.. Вглядываясь в смутные силуэты, с глухим шелестом двигавшиеся в тумане, он лихорадочно думал — откуда взялся мертвый тогда, на дороге? Он не помнил, жива ли тогда была эта деревня. Может быть, и нет. Семнадцать лет назад его не очень-то волновали разоренные деревни. Возможно, уже тогда деревня была мертва. И мертвец — последний житель деревни — ждал погребения. Нужно было вспомнить, обязательно нужно было. Он закрыл глаза. Шелест, доносившийся снизу — мертвецы уже лезли на косогор — мешал ему, тогда он прижал ладони к ушам. Крепко-крепко зажмурился, сосредоточился. Ответ должен быть там, в той дурацкой поездке троих подвыпивших людей, собравшихся на танцы. Он снова оказался в кабине грузовика, лихо скакавшего по размытой дороге. One way ticket, one way ticket to the blue — орало радио, и было весело и жутковато. Он был единственным студентом, которого они, присланные в совхоз шофера, признали своим, приняли в компанию, и он гордился дружбой с этими крепкими мужиками, настоящими работягами, не вылезавшими из-за баранки с рассвета и до полуночи, и лишь время от времени позволявшими себе праздник вроде этого. В поселке, где они жили, был сезонный «сухой закон», а в той деревне, куда они ехали, «сухого закона» не было — деревня была уже в другой области. И, вспомнив все это, он вспомнил и то, что хотел. Дорога вела мимо обезлюдевшей деревеньки, в которой уже никто не жил. Кто-то что-то говорил про нее дескать, десяток домов, одни жители разъехались, другие умерли, остался один какой-то чудак… Деревня стала чахнуть, когда построили новую дорогу, обошедшую эти места стороной. Новая асфальтированная дорога, пробившаяся сквозь нищие поля и чахлые рощи, сквозь глину и грязь, сквозь немеренное пространство, сквозь ужас родной и проклятой земли, на которой нельзя было жить, нельзя — а только умирать… Дрожа от сырости и страха, сидя здесь, на косогоре, он вспомнил даже название этой деревни. И тогда он открыл глаза и поднялся. Мертвые приближались, волнами ходил туман, потревоженный их движением, и кроме шелеста множества шагов ничего не было слышно на всей это гиблой, родной и проклятой земле. Мертвец искал погребения. Он умер в одиночестве, в неуютном пустом доме, среди опустевшей деревни. Некому было обмыть его, приготовить, положить в деревянную лодку и оттолкнуть от берега во тьму. Мертвец искал покоя. Вот почему он стоял на дороге в ту ненастную осеннюю ночь. «Значит, я снова сделал не то. Я сделал плохо». Он поискал глазами в толпе — нет ли среди них его мертвеца, которого он потревожил, чью лодку он зацепил лопатой, нарушив ее вечный и скорбный путь. Теперь все они казались на одно лицо. Они жаждали покоя, и лишь он один мог им помочь. И тогда он вернулся в деревню, уже ничего не боясь, а только ощущая свинцовую тяжесть на сердце, вошел в избушку, взял лопату и отправился в поле, изрытое им. Мертвецы не мешали ему — они бродили по деревне, будто потерянные — впрочем, они и были потерянными, потерянными и потерявшими все. Он начал забрасывать ямы землей, он торопился и кряхтел от напряжения и боли, и когда закопал первую яму, вздохнул облегченно: там, в деревне в этот самый момент в одном из домов прекратилась имитация жизни, и мертвые исчезли, вернувшись туда, откуда пришли. Гасли печи одна за другой, мертвецы возвращались в землю. И становилось тихо, и так и должно было быть: не надо будить неживых. Он уже был полумертвым от усталости, но не давал себе передышки. Рассвело, но солнца по-прежнему не было, небо прижималось к земле, покрытой тонкой пеленой тумана, как саваном. Он не знал, сколько времени прошло. Он ничего не чувствовал — даже усталости. Он знал, что некому больше исправить его ошибку. Он должен был сделать это: дать мертвым покой. К вечеру он потерял лопату — кажется, она упала в одну из могил — и теперь забрасывал ямы руками и ногами. Он хрипел и постанывал, но не замечал этого. Он плакал от бессилия и не чувствовал слез. Потом небо сделалось черным, и наконец до него дошло, что все изменилось: снова послышался свист ветра и дальнее карканье, и от потревоженной земли стал подниматься запах родной и проклятый. Оставалось всего несколько ям — если только он не ошибся, считая их, если не упустил хоть одну в спешке и темноте. Но сил уже не было. Последние он закапыва