Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, — и заголосила:
— Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез?
— Никуда я не лез, — ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье.
В общем, баба завизжала дурным голосом.
— Паскудник! Паскудник! Паскудник!
Троллейбус, что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца.
Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор тихо и внятно ей шепнул:
— Закрой пасть, жучка.
Дамочка оторопела — не ожидала такого, видно, от на вид скромного, тихого мальчика.
Но уже перед остановкой — Прибор собирался выйти от греха, — снова вцепилась в него:
— Ты где учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а? Сейчас в милицию пойдем!
Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из ее цепких цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана свое острейшее приспособление, легонько чиркнул ее по лицу.
Она захлебнулась потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула из глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места — а Прибор тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности.
Нет, не любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного закона этой жизни: живи сам, и позволяй жить другим так, как они этого хотят.
5.
…Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета. Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире — вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых — еще короче, чем век живых.
Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой, и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто тоже должен был увидеть свое синее солнце.
Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел, и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас — это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье.
Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться.
— Ты чего, дядя?
Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка — холодная, стальная, — не ослабевала.
— Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой?
Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них.
— Чего пристаешь? — фальцетом сказал Прибор. — Совсем обнаглел!..
Голос был плачущим. И тут же некий ветеран — толстопузый и толстозадый, — пробулькал на весь троллейбус:
— Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки.
А после:
— Отпусти мальчонку, педераст!
Троллейбус заволновался. Хватка стала слабеть, но Прибор был еще настороже, сжимая в кармане другой рукой свое верное лезвие от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном кольце из тяжелой черной пластмассы.
Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь куртку, так, что занемело предплечье. Холод ударил в голову — как от ледяной воды в жаркий день.
— Пусти, ну! — рванулся Прибор. Заскрипели, разъезжаясь в стороны, двери. Прибор рванулся к выходу, одновременно полоснув лезвием по державшей его руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни вскрика, ни крови не последовало. Незнакомец лишь слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь, Прибор несколько раз взмахнул лезвием, нажимая изо всех сил. И, почувствовав, наконец, свободу, с тяжело бьющимся сердцем, выпрыгнул из троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади послышался какой-то шум. Нырнул в проход между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор магазина, и остановился за кучей деревянной тары, почувствовав себя в безопасности. Взгляд его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую человеческую кисть, висевшую на его рукаве в смертельной хватке. Белая кость торчала из-под натянувшейся кожи. И — ни капли крови.