Холод в сердце
Ужаснее всего было, что отец ей не поверил, а поверил дяде Мише, который на суде рыдал, тряс жирными плечами и рассказывал, как пожалел соседскую голодную девочку, накормил котлетами, торт нарезал, чаю ей налил. А она ликёра нахлебалась и на пол спать улеглась, голая. Говорит, привыкла так. Девочек воспитывать надо, а не закалять. На диван её положить хотел, пледом укрыть, а она с кулаками на меня набросилась, к соседям через балкон сиганула, стекло им разбила. Что с девчонки взять, если она бутылку целиком почти высосала, остальное разлила. Страшное дело, когда девушка так напивается. И так одевается. Отец-то куда смотрел?
Дядя Миша театрально тряс перед судьями сарафанчиком, явно не подходящим для тринадцатилетней девочки. Сарафан ей сшила мама, она давно из него выросла, отец купил новый, красивый, а она упрямо ходила в «мамином», надставив подол пояском. Без пояска было холодновато, но что значил этот холод в сравнении с холодом в Надиной душе. Легкомысленный сарафанчик помнил тепло маминых рук, согревал сердце. И казалось, что мама не умерла, а просто ушла на работу… и когда-нибудь придёт.
Дядю Мишу оправдали, поскольку ничего не смогли доказать: он был трезвым, а в крови у Нади обнаружилось недопустимое промилле алкоголя. Дядя Миша не оставил на ней ни одного синяка (о том, как он слизывал с неё ликёр, Надя рассказывать не могла, вот просто не могла, и всё), а сарафанчик выстирал, выгладил и смиренно представил суду.
Пятно, конечно, не отстиралось. У них дома был пятновыводитель, а у дяди Миши, наверное, не было, отстранённо думала Надя. Мамина гордость – бабочка-аппликация с прозрачными крылышками была безнадёжно испорчена, а крылышки из перламутровых стали красными. Бабочка истекала кровью, как истекала кровью Надина душа.
– Она ликёром облилась, в руках бутылку не удержала,– вещал дядя Миша. – Из горлышка пила, ну и уронила… А сарафан сама сняла и попросила застирать, чтобы отец не узнал. Заявилась ко мне на ночь глядя, босиком, полуголая, куда отец смотрит…
Отец смотрел уничижающе. Уничтожающе.
– Довольна, что отца опозорила? Довольна? Я тебе сколько раз говорил, чтобы не носила эту… детскотню. Халатик новый купил, красивый. А ты в этом позоре в гости отправилась! Тебе кто разрешил?!
– Никто… мне никто не разрешил, я не в гости, я к дяде Мише…
– Ты зачем к нему пошла? Сама пошла, он не заставлял? Он правду говорит?
Надя кивнула.
– И ликёр сама пила?
– Да. Мы на брудершафт…
Отец не дослушал, ударил, впервые в жизни. Надя отлетела к стене, из носа закапала кровь. Надя вытирала её пальцами, шмыгала носом и смотрела на отца глазами, в которых застыло удивление. Он даже не дал ей салфетку, он с ней вообще не разговаривал. Дочь-блудница ему не нужна.
Почему отец ей не верит, а верит дяде Мише, который на суде бессовестно врал? А Надя молчала, потому что у неё отнялся язык. В новой школе откуда-то обо всём узнали, или не обо всём, но что-то они определённо знали, и Надю прозвали алкоголичкой. Надька-алкоголичка. С ней никто не хотел дружить, с ней вообще не хотели знаться. Надя попробовала поговорить с отцом. Она ни в чём не виновата, она так больше не может, почему он ей не верит? За что он с ней так? Ну за что?!
Отец не вышел из комнаты, как делал раньше. Слушал. Молчал. А потом включил телевизор погромче и сказал, что она мешает ему смотреть. Это были его первые слова, сказанные Наде после суда. Судилища.
Она наелась кофейных зёрен, размолов их в кофемолке, всю пачку. Запивать не стала, хотя во рту было горько. Надела «уличные» джинсы и футболку, чтобы папе не пришлось её одевать, когда будет хоронить. Улеглась на диван, с головой накрылась пледом и стала ждать. Под пледом было очень жарко. Без пледа тоже. Сердце колотилось сильно-сильно, в ушах бился пульс, грудь давила боль. Что она делает?! Хватаясь руками за стены, Надя доплелась до ванной и долго пила воду, прямо из-под крана. И совала пальцы в горло, выталкивая из себя коричневую жижу.
В школу она в тот день не пошла. Пролежала в постели до вечера, потом заставила себя встать и переодеться. Купленный отцом халатик жал в подмышках, но Надя носила его, стремясь задобрить отца, который вдруг стал чужим. Когда в замке щёлкнул ключ, она вздрогнула. Ужинать не вышла, при одной мысли о еде к горлу подступала тошнота. Отец к ней даже не заглянул, умерла так умерла, подумала Надя. Ещё она подумала, что вторая попытка будет удачной.