Истерические вспышки Элис, которые терпелись, как злосчастное наследство, полученное от никогда не упоминавшегося отца, необъяснимым образом только утверждали совершенство жизни в «Лаврах» – так летняя гроза только подчеркивает совершенство сияющих солнечных дней.
Жизнь текла безмятежно, переносясь по субботам и по праздникам в Булоло, летний коттедж в Лиллипилли, который их отец (вопреки жене) построил в начале двадцатых годов на деньги, принесенные золотыми россыпями Новой Гвинеи. И там «Керема», которую он получил в наследство от отца вместе с его любовью к парусным яхтам, довершала эту безмятежность, удовлетворяя даже неосознанные его стремления.
Элис после своей трагедии нашла выход для избытка своей энергии и чувств в непрерывном служении семье, которое весьма одобрял местный священник, почти убедивший их, что и Жанетт бросила его и жених Элис был убит по воле божественного провидения, дабы они могли посвятить свою жизнь матери.
Вполне довольный тем, как провидение устроило его судьбу, Мартин никогда не задумывался, довольна ли своей судьбой Элис.
В Уголке жизнь обитателей «Лавров» считалась образцом семейной жизни. Ни он, ни Элис так до конца и не оправились после кончины матери. Мартину ее не мог заменить никто. И уж, конечно, не Элис, хотя представить себе «Лавры» без Элис он не мог. А без Лиз жизнь там стала бы просто невыносимой.
У него было все, чего он мог пожелать, – кроме матери. Ему нравилось жить в Бэрфилде, где под внешним равенством, допускавшим дружеское общение лавочника и покупателя через прилавок, скрывались невидимые, но нерушимые кастовые барьеры, которые оберегали жен и домашние очаги от более тесного соприкосновения с низшим сословием. Правда, военные прибыли и послевоенный бум подняли многих из членов этой касты на более высокие ступени богатства, однако оп по привычке все еще хранил верность западным пригородам и его не соблазняли ни аристократический статус Норт-Шора, ни новые и более модные пригороды, которые росли вокруг Сиднея, как грибы.
Теперь в Бэрфилде осталось пять-шесть старых семей. Возможно, Бэрфилд и был вершиной жизненного успеха, когда их дед построил тут в 1880 году свой дом, но теперь он превратился всего лишь в окраину расползающегося города.
Довоенный Бэрфилд свято чтил свод определенных условностей. Теперь послевоенный Бэрфилд считал себя свободным от всяких условностей, так как начал свято чтить свод новых условностей, таких же жестких, как и прежние.
Пришло то время, когда они сублимировали свои комплексы пригородных жителей, устраивая выставки садов или теннисные турниры. Скучающие и непоседливые, теперь они развлекались воскресными или праздничными миграциями на отдаленные пляжи или реки, так что дети чувствовали себя совсем дома в автомобилях и палатках, где вездесущие транзисторы ловили вездесущие программы, которые оглушали все расы и все народы широко раскинувшегося «Свободного мира», а может быть, и Несвободного.
Только Белфорды не менялись, и только Лиз Белфорд открыто недоумевала, можно ли обходиться верностью устаревшим правилам.
А Элис становилась все более трудной – надо как-то положить этому конец, но как? Она словно не понимает, что меняется не только Лиз, но и весь мир. Знакомые, которых он встречает в клубе, всегда жалуются на своих детей. Черт побери, если бы Лиз и в самом деле походила на тех студентов, про которых они рассказывают, вот тогда у Элис были бы основания для жалоб. Взять хотя бы сына Стретонов, живущих в другом конце Уголка. Он был примерным мальчиком, пока учился в школе. Но год на экономическом факультете превратил его в настоящего битника. Как и хорошенькую девушку, его соседку. Грязные, длинноволосые, вечно пьяные.
Нет, жить под одним кровом с Элис становится невозможно. Надо что-то сделать. Это вредно не только для него – его старая язва может дать о себе знать, – но и для Лиз. Он и так живет под гнетом вечного страха, что в один прекрасный день Лиз объявит о своем решения переселиться в общежитие. Да, не забыть сказать секретарше, чтобы она купила коробку шоколада для Элис, как всегда в подобных случаях. У нее, конечно, разыграется головная боль, и, когда они вернутся домой, Лиз отнесет тетке чашку чаю, присядет на край ее кровати и будет смешить ее рассказами про университетские дела. Потом он предложит им поехать проветриться, и в конце концов они пообедают в каком-нибудь ресторане, где шутки и смех Лиз вновь сплетут из прядей их разных личностей успокоительное подобие дружной семьи.
Тут он вспомнил, что вечером Розмари празднует день своего рождения и, следовательно, вопрос пока разрешается сам собой. Элис проведет весь день в блаженных хлопотах.