– Нет. Они берут за это сумасшедшие деньги. Я дам его в местную газету.
– Толку будет гораздо меньше.
Элис вся кипела и, накладывая десерт себе и Мартину, сердито стучала ложкой, а невозмутимый голос диктора сообщал о тревогах мира.
Они считают, что она обязана все для них делать. Что они знают о жгучей боли, терзающей ее с той самой минуты, когда Обри Рейнбоу лишил ее единственного приятного знакомства, которое могло бы завязаться у нее в этом затхлом Уголке?
Часы пробили четверть, и Лиз подскочила.
– Я должна бежать. Я обещала Младшему Маку привезти ему все к половине восьмого, чтобы он успел в типографию. Можно, я возьму машину, папа?
– Не прежде, чем я узнаю, какое еще потрясение вы готовите миру.
Голос Мартина был сух.
Лиз опасливо посмотрела на отца.
– Тебе это действительно интересно или из желания поддержать разговор?
– Я хочу знать, это вполне естественно.
– Для твоего пищеварения будет лучше, если ты останешься в неведении.
– Не кажется ли тебе, что после этого ужаса на прошлой неделе мы имеем право знать, в чем дело? – раздраженно спросила Элис.
– Мне казалось, что мы уже давно согласились предать вышеупомянутое происшествие забвению.
Но Элис это не остановило.
– Как, по-твоему, мы себя чувствовали бы, если бы тебя заперли вместе с остальными?
– Наверное, так же, как родители Чаплина, когда он сжег в Вашингтоне свой военный билет.
– Это non sequitur[5], Элизабет, – строго сказал Мартин. – Если мы, как ты выразилась, и согласились предать это происшествие забвению, то лишь на подразумевавшемся условии, что оно не повторится. И не забудь: нам – всем нам – очень повезло, что сержант узнал тебя, когда ты назвала свою фамилию, не то…
– Не то правосудие свершилось бы согласно требованию закона?
– Это не тема для шуток, – сказал Мартин.
– Я не шучу, – ответила Лиз.
– Для меня было таким ударом, – вмешалась Элис, – когда я увидела в «Геральде» эту твою фотографию с открытым ртом…
– Тебе было бы приятнее, если бы я его закрыла?
– Розмари, наверное, никогда тебе этого не простит. Не прийти на день ее рождения – и ради чего?
– Уж Розмари меня совсем не трогает. Ее и задело только то, что «Геральд» напечатал наши фотографии, а не ее. Да без этой фотографии она даже никогда не узнала бы, что мы не пришли.
– Об этом говорил весь Уголок.
– По крайней мере у них появилась новая тема для сплетен.
Лиз взяла с буфета яблоко. Ее рука дрожала.
Элис сердито смерила ее взглядом.
– Неужели ты собираешься выйти в этих ужасных брючках в обтяжку? Точно Гамлет в этом отвратительном фильме.
– К несчастью, она более упряма, – вставил Мартин.
Элис продолжала почти визгливо:
– Не могу понять, как вы, нынешняя молодежь, отличаете юношей от девушек.
– Инстинктивно.
Лаконичный ответ Лиз окончательно вывел Элис из себя. Она злобно повернулась к Мартину.
– Почему ты не заставишь ее вести себя прилично?
– Научи меня, как это сделать! – возразил Мартин и продолжал, обращаясь к Лиз: – Ты так и не ответила мне, что ты намерена делать теперь.
– Отвезти это в комитет.
– Что «это»?
– Машинописный экземпляр объявления о семинаре по положению во Вьетнаме.
– Ты знаешь, что я против всего этого.
– Не понимаю почему. Ты же всегда проповедуешь необходимость хорошо информированной демократии. Вот мы ее и информируем.
– Тем самым ты признаешь, что вы ходили на демонстрацию протеста, не зная, против чего вы протестуете?
– Мы-то знаем. И организуем семинар для честных людей, которые знают об этом меньше нас, но считают своим долгом узнать больше.
– И ты уверена, что ты достаточно компетентна, чтобы учить других?
– Нет, но будет выступать много вполне компетентных людей.
– Какие-нибудь демагоги-политиканы.
– Только один. Кроме того, профессор из Канберры, протестантский епископ…
– В хорошеньком обществе он очутился! – заметила Элис.
– Христос был Князем Мира.
– Все они красные, – фыркнула Элис.
– Ты считаешь красными двенадцать англиканских епископов, которые послали письмо с протестом нашему премьеру? И знаменитого писателя-католика, который побывал во Вьетнаме?
– Я считаю, что им не следовало бы вмешиваться не в свое дело!
– И пятьсот университетских профессоров и преподавателей, которые поддержали этих епископов, тоже вмешались не в свое дело?
– Их следовало бы всех упрятать за решетку.
– И заодно тысячи «преступников», которые посещали семинары в государственном университете и в университете штата – семинары, дважды передававшиеся по телевизору?
– Я его выключила.
Лиз возвела глаза к небу.
– То же сделал бы и Понтий Пилат, – произнесла она с глубоким вздохом.
– Кто им платит? – осведомился Мартин.
Ноздри Лиз раздулись.
– Они так же не ждут платы, как не ждешь ты, когда читаешь лекции в клубах иммигрантов!
– Приношу свои извинения. Но я хотел бы знать, считаешь ли ты, что они лучше осведомлены о положении вещей, чем правительство?
– Судя по тому, как оно себя ведет, – гораздо лучше. Разве ты не читал в сегодняшней газете сообщение военного корреспондента, который спрашивает, не собираемся ли мы последовать примеру немцев и, когда все кончится, сделать вид, будто мы ничего не знаем об ужасах, творящихся во Вьетнаме? А раз тебя это интересует, почему ты не пойдешь и не послушаешь сам, что могут сказать лучше информированные люди?
– Нет, благодарю. Когда я голосую за правительство, я тем самым признаю, что оно разбирается в политике лучше меня, точно так же, как оно признает, что я более компетентен в чисто юридических вопросах.
– И ты ничего не имеешь против планов эскалации этой ужасной войны, которые сейчас обсуждаются?
– Я считаю, что специалисты, обсуждающие их, разбираются в ситуации лучше, чем я.
– Даже несмотря на то, что некоторые наши газеты, многие ученые, писатели, епископы, римский папа и все остальные люди осудили эту войну?
– Все остальные ее не осудили. И я имею в виду не только себя. Есть немало достойных людей, которые считают, что у нас нет выбора, поскольку северовьетнамцы отказываются от переговоров.
Лиз с отчаянием возвела глаза к потолку.
– Я же дала тебе листовку с текстом официального заявления и точными датами, которые они предлагают для начала переговоров.
– Пропаганда! – презрительно бросила Элис.
– Со стороны американской прессы?
Мартин продолжал, словно не слыша их:
– Я не отрицаю, что мне эта война не нравится. Я вообще против всяких войн. Но если мое правительство после зрелого размышления сочло, что наш долг участвовать в ней, то я принимаю его решение, как бы неприятно оно ни было.
– Слепец ведет слепого, – сообщила Лиз потолку.
– В последней войне сражались такие люди, какими твоим друзьям никогда не стать, и твой отец в их числе! – вызывающе сказала Элис.
– Они знали, за что они сражаются. Правда, папа?
Мартин кивнул.
– А сейчас?
Мартин сказал, не отвечая на ее вопрос:
– Ты знаешь, что Манделей очень тревожит участие Лайши во всем этом?
– Очень многие наши друзья не могут найти общего языка с родителями.
Мартин обдумал ее слова, а потом внезапно спросил:
– А какие еще студенты участвуют в этой вашей деятельности?
– Сотни. Тысячи. Десятки тысяч, если взять и другие университеты. А по всему миру – многие миллионы.
– А кто они?
– Ты уже знаком с их типичными представителями. Лайша, Младший Мак, Ванесса, Руперт, твоя собственная любящая дочка.
Мартин не пожелал уклониться от темы и продолжал допрос:
– Из какой они среды?
– Тут полнейшее разнообразие. Лейбористы, либералы, коммунисты, протестанты, католики, атеисты. Богатые и не слишком богатые.
Мартин аккуратно расколол грецкий орех.
– Скажи мне одно: что вы надеетесь получить в результате?
– Наши жизни. Только это, и ничего больше, – Лиз положила руку на спинку его кресла и сказала с отчаянием в голосе: – Почему ты не хочешь понять, папа? Это же наше будущее. Вы ведь уже жили – и ты, и тетя Элис, и Мандели. Разве у нас нет права отстаивать свое будущее?