Дядя Карл тосковал по старому миру, как по утраченному раю. Двадцать лет он скитался по чужим странам и, хотя они с дядей Руди по понятным причинам ненавидели друг друга, он нес такую же реваншистскую чепуху, как и дядя Руди.
Давно надо было бежать из этой зловещей благоденствующей страны туда, где традиции трехсотлетней давности, по-прежнему чтимые его семьей, уже никем не ценились. Это неудержимое желание побудило его искать новую жизнь. Он ненавидел там все. Ненавидел своих близких. Ненавидел все, что было свято для них. Они и их страна были ему более чужими, чем эти чужие люди в чужой стране. Его родные и были как раз носителями идей реваншизма, и двадцать лет, которые дядя Карл провел в разных странах – то в Америке, то в Австралии – не излечили его от этой фамильной болезни. А это, конечно, болезнь, если люди упорно и слепо верят, будто родословная, насчитывающая триста лет, делает их выше других и будто потери, понесенные их семьей, достаточный повод начать священную войну, чтобы вернуть то, что было отнято у них законными владельцами.
А он был слабоволен. Порой он чувствовал себя виноватым, когда вспоминал бабушку, ее красные от слез глаза, рыдания, доносившиеся из спальни в тот вечер, когда он впервые сообщил ей о своем желании уехать из Германии. Он так и не понял, чем было вызвано ее горе: страхом потерять его или же сознанием, что ей не удалось воспитать из него достойного наследника семейных традиций.
И вопреки своему желанию он остался, чтобы как-то утешить ее, а когда она умирала, обещал ей поехать в далекую страну, где теперь жил дядя Карл, чтобы принять там его опекунство. Цветные фотографии в туристских путеводителях несколько примирили его с этой страной, которая на них выглядела лишь немного менее романтичной, чем Африка или Аргентина. Он мечтал попасть в Центральную Австралию, увидеть ее голые красные равнины, ее невообразимо древние горы и сине-лиловые, почти осязаемые тени в низинах.
И быть может, в этом огромном пустынном краю, который называют «Красным сердцем Австралии», найдется место, где можно отрешиться от всех старых и новых комплексов, от постоянного самоанализа, которым европейцы любят приправлять свою жизнь, от конфликтов между народами, отражающих все то же раздвоение личности и нежелание жить во второй половине двадцатого века. И ему захотелось поехать туда. А затем созрело решение: он поедет, что бы там ни говорил дядя Карл. И там он, наконец, выпутается из последнего свивальника, которым семья пеленала его сознание и пыталась спеленать его воображение. Там, предоставленный самому себе, он, быть может, начнет писать так, как он способен писать, хотя еще ничем этого не доказал. «Я словно космонавт, выброшенный из корабля в космос, и обратно мне возврата нет», – пробормотал он, засыпая.
Ему снилось, что он идет по сосновому бору и его ноги вязнут в глубоком снегу. Зеленые ветви сгибались под тяжестью снега, образовывая темный туннель, а дальше путь ему преграждала чаща карликовых дубов. Дробный тонкий звук заполнил воздух. И он увидел, как однажды видел у себя на родине, водопад крохотных ледяных звездочек, которые, шурша, сыпались по сухим листьям.
Он проснулся, словно от толчка, – что-то шлепнулось на стол рядом с постелью, и из темноты на него уставились два горящих зеленых глаза. Он затаил дыхание. Кто знает, какие странные существа населяют этот загадочный мир? Иоганн отодвинулся к стене. Прыжок со стола на пол, быстрый топоток, и существо снова исчезло. Он слышал, как оно карабкалось на перила, а потом увидел, как на фоне ночного мрака возник еще более темный силуэт.
Иоганн ощупью нашел под подушкой фонарик и включил его. Зверек спокойно сидел на перилах и, не сводя с Иоганна глаз, чистил банан ловкими крошечными лапками. Иоганн тихо выругался, и зверек, зацокав, перескочил на ветку дерева, нависавшую над верандой.
Иоганн снова заснул и снова проснулся: какой-то пронзительный звук ударил его по нервам. Он лежал, весь напрягшись, и бешеные удары сердца отдавались в горле. Постепенно он пришел в себя. До него доносились раскаты безумного смеха – целый хор голосов. Хохотун! Об этой птице он узнал еще на пароходе, под ее хохочущий крик шли первые кадры австралийского киножурнала. Послышался шелест крыльев, и с дерева взлетели три птицы. Опять прокатилась волна смеха, на этот раз откуда-то со стороны залива, берега которого уже выступали из мглы. Сердце Иоганна стало биться медленней, входя в обычный ритм, но сон уже не вернулся; он лежал, наблюдая, как из толстой пелены тумана, обволакивающей мир, рождается новый день, прислушиваясь к пению незнакомых птиц, отдающемуся многократным эхом.
Глава восемнадцатая
«Керема» рассекала гладкую поверхность воды, и волны откатывались со стеклянным отблеском и исчезали в дымке, висевшей над заливом. А прочерченный яхтой след раздваивался и гас в мелкой ряби.
Все это было по душе Мартину. Берег позади был невидим, как и горы впереди, – они плыли в своей вселенной, укрытые туманом от всего мира, единственным напоминанием о котором было жалобное мяуканье Ли-Ли, оставленной на берегу.
Мотор работал ровно и спокойно.
– Он уже не стучит, как раньше, – сказал Мартин Брэнку, стоявшему на ступеньках, ведущих в каюту.
Брэнк кивнул.
– Я его перебрал.
Мартин одобрительно оглядел яхту.
– Вы удачно ее покрасили.
– Хороший нитролак.
– Интересно посмотреть, как она пойдет под новым гротом.
– Отлично идет! – заверил его Брэнк. – Я уже его испробовал.
– День сегодня, по-видимому, опять будет безветренный.
– Принести спинакер или большой кливер?
– Пожалуй, большой кливер.
Брэнк исчез в каюте.
Лиз стояла в своей обычной позе, прислонившись к мачте. Ветер трепал ее коротко подстриженные волосы, сдувал их со лба, рубашка и шорты облепляли тело. Иоганн стоял рядом с ней, тоже прислонившись к мачте, и Мартина словно кольнуло – знакомое чувство, которое он испытывал всякий раз, когда что-нибудь напоминало ему о том, что Лиз уже женщина. Хотя обычно он изображал из себя современного отца и делал вид, будто ему нравится, что его дочь стала взрослой, но всякий раз, думая об этом, он ощущал боль, словно что-то разбередило его старую язву. Он убеждал себя логичными доводами, как убеждал трудных клиентов, но, хотя он мог уговорить клиентов, свою боль он унять не мог.
Он смерил взглядом юношу, стоявшего возле нее. И спросил себя, не поступил ли он опрометчиво, разрешив Карлу взять с собой племянника. Но, впрочем, и Карла пригласил не он. Эти молодые европейцы очень развязны, а Лиз, несмотря на все ее разговоры, еще очень наивна. До сих пор она никого не приглашала сюда, кроме Манделей, пока они тоже не обзавелись моторной лодкой. Молодые люди ее совсем не интересовали, хотя дружба с Манделями открывала перед ней возможность таких знакомств, которые, как принято считать, нужны молоденьким девушкам. Нет, мальчики ее просто не интересовали, хотя если уж на то пошло, и она их мало интересовала, ну разве что по-товарищески, как, например, Младшего Мака. И все же она была привлекательной; в ней было что-то от ошеломляющего очарования Жанетт, прошедшего горнила трезвого белфордского рационализма. Ну что ж! Девочки вырастают так же, как и мальчики, и с этим ничего не поделаешь! Остается только уповать на лучшее. Хорошо, что хоть племянник не так назойлив, как дядя, и не в пример ему готов учиться управлять яхтой.
С конца кормы доносился смех Элис и Карла. «Наслаждаются обществом друг друга», – подумал Мартин. И все же ему повезло, этот пришелец оказался менее навязчивым, чем можно было ожидать поначалу. А Элис преобразилась до неузнаваемости. Со дня смерти матери он не видел ее такой веселой и жизнерадостной. Ничто теперь ее не раздражало. Жить с ней под одной крышей стало просто удовольствием.