Лиз спросила: «Ты кончил?» – и, когда он кивнул, перевернула страницу и сложила газету вдоль, чтобы им обоим было удобнее читать. Ему нравилось чувствовать ее рядом с собой. Он был уверен, что она переживает его разочарование так же горько, как и он сам, хотя она не сказала об этом ни слова.
Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.
Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».
Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).
Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.
Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.
Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.
Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.
– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.
– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.
– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!
В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:
– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.
– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?
Он нахмурился.
– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.
– Даже когда закон несправедлив?
– Для меня закон и справедливость – одно и то же.
– Я с этим не согласна.
– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.
Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:
– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.
– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.
– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.
– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.
– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…
– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?
– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.
Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.
Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:
– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».
Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.
Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».
Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение. Правосудие изображают с повязкой на глазах, но его глаза были открыты. Его пример даже было толкнул ее заняться юриспруденцией, но уже через несколько месяцев она поняла, что правосудие далеко не для всех означает то же, что для него. Кроме того, она пришла к выводу, что лишена его беспристрастности. Она походила на него своим уменьем отстраняться от людей и своим отвращением к эмоциональным излияниям, которые так любила тетя Элис, но она знала, что никогда не сможет смотреть отвлеченно на вещи, вызывающие ее негодование. Поэтому она выбрала такую науку, где факты оставались фактами, как бы ни возмущали ее несправедливости жизни.