У меня немного отлегло от сердца, когда я закончил рисунок и подпись. Я решил, что никто мне больше не нужен, буду себе сидеть дома и рисовать. А что там у них во дворе, как там будут жить без меня — это меня не интересует!
Я так и ответил Вячеку, когда на другой день он пришел позвать меня во двор.
— Пойдем,— повторил Вячек, посопев, не поднимая головы.— Все равно пойдем.
— Не пойду!— Я наслаждался его смущением, его виноватым видом, а заодно — и собственной самостоятельностью, независимостью, которых не ощущал в себе раньше.
— Тебя ребята зовут...
Я хотел захлопнуть дверь, однако Вячек вцепился в ручку и не пускал. Не драться же с ним было!
— Они спросить хотят, за кого ты...
— За кого?
— Ага...— Он кончил почти шепотом: — За Пушкина или за Дантеса...
Мы спустились по лестнице и вместе вышли во двор — я не через Вячека, а сам хотел им сказать, всем, какие они дураки...
Они сидели там, где мы всегда собирались, возле сараев, между штабелями березовых, припорошенных снегом дров. И когда мы сходили с крыльца, оживились, переглянулись. Вячек не врал: они действительно ждали меня.
Все сидели, только Борька стоял и приплясывал от нетерпенья, пока я шел через весь двор, не спеша, с каждым шагом раскаляясь все больше. Я еще был далеко, когда он крикнул:
— А теперь пускай сам скажет, за кого он: за Дантеса или за Пушкина?.. Честно!
Мне хотелось ему сказать: «Дурак!»— и остальным: «Все вы дураки!» — но, подойдя к ребятам, выжидающе следившим за мной, я внезапно почувствовал, что не скажу ни слова.
Я стоял против Борьки, смотрел ему в лицо и молчал.
Наверное, в моем молчании было что-то такое, для чего слова и не были нужны.
— Что я говорил?— ни на кого не глядя, произнес Леня. Голос его звучал, как обычно, негромко, веско, рассудительно.
— А что, что ты говорил? — заплясал, запрыгал Борька.— Пускай сам скажет, чего же он тогда вызвался? Кто его в Дантесы тянул, если он за Пушкина? Кто? — Он напирал на меня, я видел его злые, горячие зрачки, они тоже прыгали.
Я молчал.
Так мы и стояли, грудь в грудь, когда поднялся Геныч. Поднялся, но с места не тронулся.
— Ладно,— сказал он, лениво растягивая слова, — а теперь иди сюда, Цыган, а он,— Геныч указал пальцем на меня,— пускай даст тебе по шее.
— За что? — крикнул Борька, отскакивая от меня в сторону.
— После поймешь за что... А если он не даст — я дам.
— За что? — снова крикнул Борька, скользнув глазами но карманам Геныча, вздутым от сокрушительных его кулаков.— За что? Я один, что ли?
— И то правда, — сказал Геныч, помолчав. И с надеждой взглянул на Леню.
Тогда Леня подумал-подумал и сказал, глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы:
— Хочешь — начнем все сначала?.. И ты будешь Пушкиным? Хочешь?
— Правильно!— подхватили все.— Пускай он теперь будет Пушкиным!..
Удивительно, как они бывали щедры, ребята нашего двора,— ведь каждому из нас так хотелось сделаться Пушкиным, которого убивают на дуэли!..
— А Борька пускай будет Дантесом!
Кажется, это предложил Вячек. Или кто-то другой — не важно. Важно то, что на Борькином растерянном, как бы врасплох застигнутом лице я заметил вдруг почти то же самое выражение, которое раньше, вчера, видел у Вячека... И мне представилось уже, как не он, а я, не сдержав накипевшего мстительного чувства, кричу: «Бей Дантеса!» или что-нибудь в этом духе, и как ребята, те самые, что швыряли в меня снежками, сегодня лупят ими Борьку... Только снег уже успел слежаться, отсыреть, снежки получатся куда больнее. А Борька... Причем тут Борька?
Я сказал, что хорошо бы обойтись без Дантеса.
Но тут даже Леня, наш серьезный, умный, перечитавший массу книг и знавший все на свете Леня,— даже он стал в тупик, потому что ведь и правда, если Пушкин, значит, нужен и Дантес.
Тогда мы все вместе стали думать, как бы нам сочинить такую игру, чтобы Пушкин в ней был, а Дантеса не было...
БОЛЬШАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТА
Отец привез эту карту из Ялты, и она сразу же необычайно мне понравилась: она была такая огромная, что не успели мы развернуть ее и наполовину, как нам все стало мешать — стулья, кресла, диван, мамин трельяж, на котором уже дребезжали, уже звенели и звякали, падая, какие-то флакончики, баночки, пузыречки.... И я подумал, что если растянуть эту карту на колышках, то можно жить, как в палатке, хоть впятером, тем более, что карт для прочности была подклеена к полотну и не рвалась, даже не мялась на сгибах. А наверху, над словом «Европа», у неё были еще и специальные дырочки для гвоздей, чтобы вешать на стену, и каждая взята в металлический ободок и похожа на маленький иллюминатор.